Модель

— Не знаю, — честно ответил я; а потом подумал и решил, что все-таки знаю:

— Наверное, потому, что, если я начну заниматься тем, что стану выбрасывать все, что мне мешает, у меня не останется времени ни на что другое в жизни…

…Мы расстались с кухней, и Элия прошла глазами по книжным полкам в моей мастерской; и, видя, что она бегло прочитывает названия на корешках, я сказал, указывая на полки у противоположенной стены:

— Книги по живописи вот здесь.

— Я уже видела.

У тебя очень старая, еще советская литература по искусству.

Не покупаешь ничего нового?

— Очень редко.

— Почему?

— Потому что в искусстве нет ничего нового из того, что меня могло бы заинтересовать.

— А мне казалось, что в искусстве очень много нового, — сказала Элия, оглянувшись на меня и посмотрев мне в глаза.

— Я не считаю новым то, что живопись стала громко кричать мне о себе, вместо того, чтобы тихо и спокойно рассказать мне обо мне.

— Что же тогда это, как не новизна? — В моей гостье вновь проглянул ученый исследователь, и я вздохнул в ответ:

— Вульгарность.

— А может быть — современное искусство это не вульгарность, а откровенность.

— Элия, откровенность всегда ограничивается культурным слоем…

…Я видел художников, вскрывающих себе вены на подиуме.

По-моему, это люди, просто забывшие о том, что художник — это все-таки деятель культуры.

Культурный человек, при определенных обстоятельствах, может вскрыть себе вены, но он никогда не станет это делать прилюдно…

— …А вот на этой полке у тебя интересный подбор книг, — Элия вновь возвратила свое внимание полкам, возле которых стояла.

— Это то, что мне было интересно.

— Как у тебя на одной полке уживаются и книги по истории, и сказки.

И правда, и вымысел у тебя в одном месте.

— В этом нет ничего удивительного, — улыбнувшись, ответил я ей, и мне самому было непонятно — шучу я или говорю серьезно:

— Если бы из истории любой страны убрали бы весь вымысел — никакой истории не было бы.

А если бы из сказок убрали всю правду, не было бы никаких сказок.

— А вот здесь у тебя много политических мемуаров.

Ты интересуешься мемуарами и политикой? — она явно рассчитывала на мое недоумение; и мне пришлось доумевать:

— Да, — ответил я, и было бы глупо, если бы я ответил что-то другое.

— Почему?

— Мемуарами я интересуюсь потому, что все, что уже есть на свете, это в той или иной форме мемуары.

— А — политика?

— Политикой? — переспросил я; так уж получилось, что читаемые мной книги формировали тему. Впрочем, этому не стоило удивляться — такое происходит с темами разговоров с тех пор, как люди открыли для себя книгопечатание. — Политикой я интересуюсь потому, что ничего не политического на свете нет.

— А ты, Петр, гордишься историей своей страны? — это была первая легкая провокация со стороны моей гостьи. Но я оказался готов к ней:

— Отношение к истории имеет две стороны.

Одни считают, что история приносит пользу стране, когда хвалит ее.

Другие считают, что история приносит пользу стране, когда говорит ей правду.

— Так, может, история — это не порядочность, а просто фарисейство?

— Фарисейство — это мера непрощения чужих подлостей, сделанных вам.

А порядочность — это мера непрощения своих подлостей, сделанных другим людям.

— Но, по-моему, прошлое изменить нельзя, — проговорила Элия тихо, не потому, что не хотела, чтобы я ее слышал, а просто задумавшись о чем-то. — Прошлое существует для того, чтобы формировать будущее.

Хотя многие и у вас, и у нас пытаются сделать это.

— Что сделать? — переспросил я.

— Изменить если не прошлое, то — отношение к нему.

— Прошлое, — ответил я без дополнительных размышлений, потому что не раз думал об этом, и ответ у меня был, — создает опыт.

Прошлое нужно не менять, а понять.

История страны существует не для того, чтобы страна могла ей гордиться, а для того, чтобы граждане страны могли на ней учиться.

— Но иногда люди хотят прошлое изменить, думая, что таким образом они меняют свою судьбу, — девушка говорила не слишком уверенно; и я не спорил с ней, а просто сказал то, что думал:

— Изменить прошлое хотят не те, кто стремится строить свою судьбу, а те, кто хочет к судьбе пристроиться.

— А что, по-твоему, важнее для понимания: эпоха или человек? — Элия задала мне этот вопрос без улыбки.

— Между человеком и эпохой я всегда выбираю человека.

— Почему?

— Наверное, потому, что я — человек, а не эпоха.

— Н-да… Времена не выбирают, — прошептала девушка; и я не стал с ней спорить, потому что жил в стране, в которой не выбирают не то что небанальные времена, но и банальных губернаторов.

О том, что разговор с этой молодой женщиной рано или поздно может поставить передо мной вопрос о том, кем же является моя Родина в мировой истории — моей матерью или грабителем на пути других людей — в этот момент мне даже в голову прийти не мог.

Но именно тогда Элия Вита задала мне первый из многих вопросов, на которые я не сумел ей ответить.

Не оттого, что вопросы были очень сложными для меня и я их не знал.

А потому, что я не хотел признаваться даже самому себе в том, что ответы на эти вопросы я знаю.

— Ты — русский художник.

Скажи мне — что это, по-твоему, значит?