Модель для сборки 2012

— Да не может! Она ясно сказала — за нами пришла, за всеми. От неё не уйдёшь.

Девушка замолчала. С минуту лежали, не шевелясь, у Алеся вспотели застывшие на Янкиной пояснице ладони.

— Ладно, — прошептала вдруг Янка. — Ладно, пускай. Я не знаю, как это делается. Ты… ты поможешь мне?..

За мгновение до того, как проникнуть в неё, Алесь Бабич застыл. Склонился, поцеловал в пухлые, солёные от слёз губы. Удивился, что он, лагерник, после восьми лет отсидки, после поножовщин, толковищ, после лесоповала, ещё помнит, что такое нежность. Оторвался от губ, изготовился. Упёрся взглядом в запрокинутое Янкино лицо с зажмуренными глазами. И с силой ворвался в неё. Янка коротко вскрикнула и враз замолчала. Алесь, изнемогая от смеси злости, жалости и возбуждения, не отрывая глаз от нежного девичьего личика с закушенной губой, от разметавшихся русых волос, вонзался, вколачивался, ввинчивался в неё. Не сдержав стона, взорвался, выплеснул семя. Отвалился на бок, на ощупь нашёл в темноте Янкины плечи. Притянул девушку к себе, запутался пальцами в русых шёлковых прядях. С полчаса держал её в руках, баюкал, успокаивал, шептал неразборчиво поверх волос. Потом осторожно отстранил. Едва касаясь губами, поцеловал в лоб. Выбрался из-под брезента. Нашарил в траве одежду, изо всех сил стараясь не шуметь, натянул на себя. Вбил ноги в сапоги и отправился на пост — менять Лёвку.

После того, как Алесь ушёл, Янка долго лежала без сна, пытаясь понять, что она чувствует. Наконец, понять удалось — ничего. Ни сожаления, ни брезгливости, ни страха почему-то не было. А было лишь безразличие — словно не её только что сделал женщиной едва знакомый, по сути, мужик и не ей назавтра пора умирать.

Умереть Янке полагалось уже давно — когда на поезд с гродненскими беженцами упали авиабомбы. Они умертвили маму, младшую сестрёнку, обеих тёток — маминых сестёр и пятерых их детей. Янка до сих пор не могла понять, как получилось, что она в числе немногих спасшихся уцелела и получила два года отсрочки. Жуткие, голодные два года, пропитанные ежедневным страхом и безнадёгой. Чужие, грубые люди вокруг. Нехорошие взгляды парней и мужиков. Раны, контузии, смерть. Отсрочка… А теперь и ей наступает конец.

В декабре ей исполнится восемнадцать. Исполнилось бы, поправилась Янка. Бесполезные и бессмысленные восемнадцать лет, прожитые кое-как, в бедности, а после смерти отца и в нищете. Обноски с чужого плеча, ежедневная картошка и каша, молоко и масло по выходным, мясо по праздникам. Потом война, гибель родных, промозглые землянки в снегу, снова голод и кровь. Янка усмехнулась криво, и накатившая горечь опять сменилась безразличием. Жизнь не по справедливости обошлась с ней. И, по всему видать, устыдилась. А устыдившись, позвала на выручку Смерть.

Алесь Бабич опустился на корточки, достал из-за пазухи потрёпанную, перетянутую аптечной резинкой колоду карт и взглянул на рассевшуюся в метре напротив Смерть.

— Сыграем? — предложил он.

Смерть откинула капюшон, в пустых, высеребренных луной глазницах Бабичу почудилось удивление.

— На что же? — спросила Смерть.

Бабич сглотнул слюну, сорвал с колоды резинку, отбросил в сторону.

— Я в жизни не верил попам, — сказал он. — Ни в рай, ни в ад, ни во что. Но получается, что раз есть ты, то и они тоже есть, так?

— Допустим, — усмехнулась Смерть. — И что с того?

Алесь с трудом подавил внезапное желание перекреститься.

— Ставлю душу, — выпалил он. — Если проиграю, гореть ей вечно в аду.

Смерть задумалась. С минуту молчала, затем сказала:

— У тебя и так немного шансов мимо него проскочить. Впрочем, такие вопросы решаю не я. Допустим, я соглашусь. Что же мне ставить?

— Девчонку ставь, — дерзко ответил Бабич. — Играю душу против девчонки. В очко, в один удар. Устраивает?

Смерть вновь усмехнулась.

— У меня редко выигрывают, — сказала она. — Мало кому это удавалось. Почти, считай, никому. Но изволь, я подарю тебе шанс. Банкуй.

Бабич принялся тщательно тасовать колоду. Татуированные перстнями пальцы скользили вдоль торцов, врезая карты одна в одну, опробуя их, ощупывая. По неровности на рубашке Алесь подушками пальцев определил пикового туза, счесал вниз. За тузом последовал бубновый король.

— Срежь, — протянул Бабич колоду.

Смерть пожала плечами.

— Мне нечем. Срезай сам.

Алесь подрезал. Не отрывая от Смерти взгляда, вслепую провёл фальш-съём — карты легли в руку в том же порядке, что и до срезки. Алесь стянул верхнюю, предъявил партнёрше, рубашкой вверх опустил на траву. Стянул вторую, показал, уложил рядом с первой.

— Ещё.

Третья карта упала на траву рядом с товарками.

— Себе.

Бабич заставил себя мобилизоваться. Сейчас от его ловкости зависело… спроси его, он не сумел бы сказать что. Но больше, неизмеримо больше, чем пять лет назад, в бараке, когда играли на охранника.

Алесь передёрнул, нижняя карта скользнула наверх. Бабич открыл её, не глядя, сбросил на траву. Вновь передёрнул, открыл вторую, сбросил.

— Очко, — объявил он.

— Да? — удивилась Смерть. — Что ж, смотри мои.

Бабич рывком перевернул две чёрные семёрки и шестёрку червей.