Модистка королевы

Это правда. Переписка с эмигрантами компрометировала. Я видела только один способ получить обратно хотя бы часть денег: поехать туда, даже если это было в создавшейся ситуации немного безрассудно. Люди записываются в списки эмигрантов и по менее веским причинам, чем моя. Но что было еще делать? Спокойно ждать, пока они отрубят нам головы? Я решила бороться до последнего, и мне удалось выйти из затруднения. Разве было в моей жизни иначе с июля 1747 года? Я уехала из Аббевиля, чтобы приехать в Париж, потом я покинула Париж, чтобы поехать во Франкфурт, Кобленц или Брюссель. Какая разница? Мне никогда ничто не могло помешать. Итак, я собрала дорожные сундуки и бросилась в атаку. Как обычно.

В большинстве своем дворяне в бегах жаловались на мое плохое настроение. Старый обычай… Это правда: как и раньше, я обращалась с ними подчеркнуто холодно. Самодовольные, высокомерные, они не менялись, и я оставалась прежней. Даже находясь в изгнании, порой нуждаясь, они смотрели на всех свысока. Некоторые — их было мало — пользовались моим расположением, я знала, чем я им обязана. Я не сержусь на все племя аристократов, а только на презренных и ничтожных, на придворных гадюк. Тех, кто, однако, не помешал мне показать себя незаменимой и выгодно продавать услуги. На свой страх и риск, подвергая себя опасности, я писала письма и отправляла бандероли, и мне удалось раздобыть немного денег.

Я переезжала из страны в страну, регулярно возвращаясь во Францию, но я могла в течение нескольких недель не появляться в Париже. Однажды, когда я находилась в поездке, до меня дошла эта новость…

Говорили, что провинция последовала примеру столицы, и все дворяне уезжают. Каждому своя дорога, и это можно было предвидеть, и это было разумно. Месье де Селинкур уехал из Аббевиля, чтобы укрыться в Льеже. Мои друзья, барон и баронесса Дюплуи, переехали в Англию и обосновались в Кантербери. Уехали почти все.

В течение лета я ненадолго заезжала в Париж и Эпиней. Я купила почти даром конфискованные участки земли в Матурине и Монморенси и, воспользовавшись помощью подставного лица, перепродала свои отели на улице дю Мэй. Триста двадцать тысяч франков.

Покупка в Эпинее нужна была лишь для того, чтобы замести следы, и сторонники революции так ничего и не поняли. На их глазах «Мария-Жанна Бертен, купчиха», как они говорили, прекрасно вложила деньги. Я знала, что завтрашний день не сулит ничего хорошего, и укрепляла свои позиции.

Чего я не могла знать (и думаю, это было к лучшему) — так это того, что эти деньги, спрятанные впоследствии в Англии, составят скорее счастье тех, кто обманет меня, чем мое собственное.

По возвращении я нашла Париж таким, каким начинала его ненавидеть.

И город, и люди, — все изменилось. Думаю, тогда все ко всем относились с крайним подозрением. Помню, было много иностранцев. Особенно много англичан. Какая муха только укусила их, что они решили приехать к нам, чтобы затеряться в самой гуще беспорядков и мятежей? Мадам де Ламбаль говорила, что они приезжают, чтобы воспользоваться царящей у нас неразберихой. В любом случае они были здесь не для того, чтобы делать покупки. Торговля агонизировала. Улицы все были заполнены людьми, которые ходили туда-сюда, стоял жуткий шум. Возбужденные, безработные, «гулящие женщины», выслеживающие клиентов, но больше честных людей, детей. Даже звуки стали не те, что прежде. Не слышны были ни грохот экипажей, ни цоканье копыт, ни крики уличных торговцев. Лишь колокольни день и ночь били в набат…

Когда наступил сентябрь, я была уже далеко. Пятнадцать дней, может, немного меньше, может, немного больше, моя бедная Ламбаль томилась в Ла-Форс[130], когда они пришли за ней.

— Завтра вам всю душу вывернут наизнанку, — кричали они.

И «завтра» наступило. В течение недели кровавые расправы следовали одна за другой. Красный сентябрь, резня и бойня. Они уничтожали толпы несчастных людей. Строптивых священнослужителей, простых осужденных, порой совсем юных, дворян, многих дворян. Их все же еще немного осталось, среди них была и мадам де Ламбаль.

Об этой казни рассказывали ужасное. Я не собираюсь ни повторять этого, ни вспоминать об этом. Я только скажу, что они надели ее бедную голову на пику и пронесли вплоть до дворца, чтобы ее из своего окна смогла увидеть королева. И королева ее увидела.

Герцог Орлеанский[131] тоже видел ее из окна. Говорили, что этот негодяй был зачинщиком многих мятежей. Он так ненавидел королеву, что я готова признать правдивость этих слухов.

Новость быстро распространилась. Была ли я в Лондоне или Брюсселе, когда получила ее? Вне сомнения, в Брюсселе. Она ошеломила меня.