Модноверие

Вообще-то дохристианские представления сохранились, без всяких неоязычников, в народной культуре, традициях и отчасти в православии – в том, что, по сути, являлось русской верой на протяжении тысячи лет и дало огромные результаты. Спасло русских от судьбы бедных язычников – исчезнувших балтийских славян и пруссов, и помогло создать самую большую страну в мире на самых суровых землях. А нынешнее родноверие, получается, хочет результаты тысячелетнего труда и подвига отменить. Для «волхвов» все было неверно в эту тысячу лет – и вера неправильная, «крываве християнство», и государство не то, и народ испорченный. И вывод такой подразумевается: «волхвы» расскажут нам, во что верить, покажут, что делать; только слушайся, иначе проклянут. А пока мы будем чурбанам кланяться под песнопения родноверов, появятся другие язычники – поклонники золотого тельца из Вашингтона и Лондона; они нам и «неправильное» государство развалят, и «неверную» территорию разрежут, и «ненужные» ресурсы прикарманят, и историческую память сотрут. Я для Риты такую политинформацию провел – у нее ведь мозги были нафаршированы всякой мутью, раз она в меня стреляла. После чего она призналась без притворства: «Какая же я дура», а я великодушно добавил: «Была». И взял с нее обязательство – не пить хотя бы месяц.

Олег Дивов Русская идея, уж какая есть

Эта русская идея началась с того, что у журналиста Коли Королева умер дедушка.

Сразу оговоримся: дедушку особо жалеть не надо, у него все было хорошо – ну, хочется так думать, – и даже не факт, что он вообще скончался. Если верить друзьям и коллегам, впоследствии Коля отпрашивался с работы на похороны дедушки неоднократно. Возможно, конечно, наш герой провожал в последний путь разных дедушек. Но, зная Колю, резонно предположить, что дедушка был один и тот же. И кто его разберет, вдруг он жив до сих пор. Почему бы и нет. Когда люди мрут, как мухи, приятно сознавать, что хотя бы Колин дедушка выше этого или, по крайней мере, совсем иное дело.

И сразу понятно, от кого Коля унаследовал манеру пренебрегать условностями.

Коля в лучшие свои годы смотрелся представительно и убедительно – интеллигентное лицо, благородная седина, очки, галстук. Еще у него была красивая хорошо поставленная речь, прямо заслушаешься. Правда, если Коля совсем-совсем пренебрегал условностями, то обычно умолкал, потому что говорить уже не мог. Но это ничего. Когда такой человек просто молча лежит посреди столицы нашей социалистической родины, ты буквально печенкой чувствуешь, что тут не рядовой алкаш упал, а прилегла отдохнуть от трудов праведных солидная творческая личность. Русский художник в широком смысле. Наверное, русский писатель. А может быть, русский поэт.

И не то чтобы особую гордость чувствуешь за родную культуру, глядя на бесчувственное тело, но невольно припомнишь великих наших мастеров – Есенина там, Твардовского, – и задумаешься: а, скажем, Байрон какой-нибудь или даже Киплинг, они бы так смогли?

Можете себе представить, что на улице Горького у памятника Пушкину валяется Киплинг и лыка не вяжет?..

Вот и мы не можем. О чем и речь.

Поэтическое восприятие действительности и безжалостное обращение вечных русских вопросов на себя – с горечью поражения, слезами раскаяния и мучительной болью за бесцельно прожитые годы, – безусловно роднило Колю со знаменитыми мастерами слова. Коля был существом рефлексивным и страдающим от дисгармоничности мира. Фигура без малого трагедийная. Увы, именно самой малости не хватало Коле, чтобы встать с классиками в один ряд. Он мог только валяться поблизости, у подножия. Коля вырос человеком искусства без искусства в руках. Обычно такие всю жизнь пишут Большой Русский Роман. Коля даже не пытался. Глубоко осознавая свое несовершенство, он не дерзал. Он знал, как надо выражать русскую душу в словах, и был уверен, что так не сумеет даже приблизительно.

Во время дружеских застолий, где-то после состояния, когда еще в самый раз, и перед тем, когда уже ничто не слишком, наставал обычно патетический момент: Коля вдруг отлучался – и возвращался с книгой. Мягко, вкрадчиво, ласково, он читал вслух Бунина – про русские просторы и уютное мелкопоместное житье-бытье, про ужин при свечах и пыхтенье самовара…

– Вы только послушайте! – восхищался Коля. – «На скотном дворе, весь день пустом, с ленивой грубостью скрипели ворота, когда мы из всех своих силенок приотворяли их…» С ленивой грубостью! Всего два слова – и прямо видишь эти ворота, слышишь их…

– Старик, ты гений! – говорил Колин закадычный друг, фотокор Саша Слонимский.

Голос у него был зычный, под стать могучей фигуре, и дежурная фраза «шестидесятников» в устах Саши звучала веско – впору поверить, что Коля и правда если не законченный гений, то вроде того.

Как минимум, никто не думал Слонимскому возражать. У него ручища – тяжеленный кофр с аппаратурой и непременным «у нас с собой было» поднимает двумя пальцами. Объясняй потом, что он тебя неправильно понял.