Модноверие

– Это Бунин – гений! – отмахивался Коля. – А я… Кто сейчас так пишет? Никто! Потому что никому не надо! Потерянное искусство. Утрачено за ненадобностью… А стихи у него какие! Вот послушайте. Это о Родине.

Они глумятся над тобою,

Они, о родина, корят

Тебя твоею простотою,

Убогим видом черных хат…

Тут Коля снимал очки и утирал скупую мужскую слезу.

И все понимали, что оплакивает он не столько Бунина и утраченное навсегда искусство верного русского слова, а скорее эпоху, когда искусство это было востребовано. Эпоху, тоже ушедшую навек. Коля ведь – оттуда. У него прабабушка была какой-то фрейлиной, а прадедушка каким-то советником. Ему бы туда. А он, бедняга, здесь. И мы вместе с ним пропадаем.

Конечно, творческая личность на Руси чувствовала себя пропащей в любую эпоху, но при загнивающем царизме она хотя бы могла спрятаться от свинцовых мерзостей жизни в дворянское гнездо. А человеку прогрессивному, склонному к деятельности, были и вовсе любые дороги открыты, сплошь одобряемые передовой общественностью: хоть в народовольцы иди, хоть в террористы. Наконец, если совсем невтерпеж, творческая личность могла высказаться – и уехать отдыхать в Европу, покуда не арестовали.

А тут попробуй выскажись, если ты не еврей. Тот хотя бы в Израиль может свалить. У русского, вздумавшего пострадать за правду, два пути: либо в психушку, либо в запой.

В отличие от большинства современников, Коля не высказывался даже у себя на кухне, утерев слезу после Бунина. Не потому что боялся – да боже упаси. Просто Коля, приняв на грудь полбанки, становился эстетом такой высокой пробы, когда эстетизм переходит в откровенный снобизм и чтения Бунина вслух достаточно вполне, чтобы показать, до чего тебя задолбала совдепия, а кто не понял, тому и не надо.

Совдепия, естественно, знать не знала, как Коля страдает в ее ежовых рукавицах под покровом железного занавеса, и относилась к эскападам нашего героя более чем снисходительно. Ну пьет человек. А кто не пьет? С тех пор как до народа дошло, что коммунизма не будет, вся страна керосинит. Зато Коля неплохо выглядит, дело свое знает, и вообще – творческая личность, что с нее взять.

И даже милиционеры чувствовали некоторое смущение, когда волокли творческую личность куда положено. А личность декламировала стихи:

Серые шинели,
Красные петлицы –
Наша милиция
Идет опохмелиться!

Не бунинские строки, конечно, зато жизненно.

Но все-таки падать на газон у памятника великому русскому поэту – стратегическая ошибка. Проблема не в том, что Пушкин. Пушкин как раз не проблема, он бы одобрил. Просто на бульвар выходят окна нескольких редакций, и рано или поздно сотрудники выглянут да заинтересуются, что за мужчина там такой красивый лежит. А кто не знает Колю?

Колю знают все.

Коля был другом-приятелем московской журналистской братии поголовно, начиная с холеных ребят из «Известий» и заканчивая легендарным творческим коллективом легендарной ордена Трудового Красного Знамени газеты «Лесная промышленность».

Поскольку история наша есть один сплошной художественный вымысел и все совпадения – лишь нелепая случайность, можно сейчас ради красного словца ляпнуть, будто отдельных сотрудников «Леснухи» Коля знал, когда они были еще теми самыми холеными парнями из «Известки». Но это перебор. Слишком много ступеней социальной лестницы надо преодолеть сверху вниз, больно ударяясь головой о каждую – бум! бум! бум! – чтобы скатиться с высот горних в лесную промышленность и не загнуться по пути от алкоголизма. Некоторые пробовали, но не долетали. Не хватало здоровья.

Однако лирическое отступление затянулось.

Летом 1983 года у Коли Королева, корреспондента солидной центральной газеты, умер любимый двоюродный дедушка. И Коля отпросился на похороны.

А у фотокора Саши Слонимского, верного Колиного собутыльника и напарника, умерла любимая троюродная бабушка – ну вот так совпало, – и Саша тоже отпросился на похороны.

Примерно через час Колиного начальника вызвал зам главного. В кабинете зама почему-то стоял сам главный – спиной, глядя в окно, – и тут же переминался с ноги на ногу заведующий отделом иллюстраций.

– Где твой Королев? – спросил зам. – Он мне нужен.

– У Коли дедушка умер, я его отпустил. А что случилось? Может, я как-то…

– Понятно, – буркнул зам. – Теперь ты. Где Слонимский?

– Такое, знаете, совпадение… – Завотделом иллюстраций беспомощно оглянулся на коллегу. – У Саши бабушка умерла…

– И ты его отпустил.

– Ну… В общем, да.

– Неразлучная пара индейцев – Золотое Перо и Зоркий Объектив! – бросил главный от окна, не оборачиваясь.

Двое заведующих, предчувствуя выволочку, дружно вздохнули.

– Эй, вы, – позвал главный. – Сюда идите. И туда глядите.

На газоне у памятника великому русскому поэту Пушкину лежал наш корреспондент Королев, а наш фотокорреспондент Слонимский пытался его поднять, но не мог – потому что сам падал.

– Интеллигенты, мля, – сказал главный. – Нашли место. Понимаю, но не сочувствую. Не могу их больше жалеть. Чаша терпения переполнилась. Нахер обоих. По собственному.