Мое дело

Бреду по темным тротуарам домой, грея батон под левой грудью, и не соглашаюсь с режиссером. Из логики предъявленных мне характеров и ситуаций строю собственную конструкцию. Искреннюю, жесткую, не банальную, не слюнявую. Выпил друг двуногий с другом безногим и понял правду жизни. Не дай мучаться, добей, браток. И поехал к той невесте, двадцать лет ждущей своего без вести пропавшего, и сказал точно, что нашел в строевой части его авиаполка документы о смерти и похоронах, и вот его награды. Порыдали, выпили, подвели черту под этой частью жизни. Ну потому что неопределенность мучит страшно! И баба жизнь себе как-то давно наладила. А эти безногие пьяницы ох покажут небо с овчинки, как похмелье встречи сойдет. Вот так.

Вот и рассказ! А когда же начинать писать всерьез? Двадцать пять с половиной лет! Есть свободное время, и деньги на жизнь, и никаких обязанностей. Пора. Давно пора. Ну так и пора.

Дома надеваю свежую белую футболку. Кипячу на кухне чайник, тихо тащу к себе. Изготавливаюсь.

А в комнате пу-усто. Крошечный диванчик, столик два стула и настольная лампа. Гвозди в стенах — вешалки. И мой чемодан и две картонки с книгами.

Я пристраиваю стул и лампу. В коробке нахожу тетрадь и вырываю несколько двойных листов, разворачивая их в формат «больших» (А4). Промываю авторучку и заправляю, чернила черные. Справа определяю подручное место чашке с чаем и пепельнице. Коробок спичек кладу рядом с пачкой «Шипки». И в половине двенадцатого сажусь, закуриваю, отхлебываю, беру ручку и начинаю писать.

Я чувствую себя просто прекрасно. В груди приятный холодок предстоящих дел. Больших и долгожданных.

11 НОЯБРЯ 1973 ГОДА. Вот она, дата, как забыть.

Слегка замедляюсь, составляя мысленно первую фразу. Ну, чтобы правильный настрой, и вообще. Задумываюсь даже над первой фразой.

Сигарета докурилась, а фраза какая надо не идет. Тормозится.

…Через полчаса я был в ужасе. Я не мог написать ни единого слова!

Все фразы получались банальные, тупые, неинтересные, штампованные. В них не было духа, не было куража, не было стиля, никакого блеска, да вообще ничего в них не было. А надо ведь — чтоб цепляло, чтоб без штампов, чтоб энергетика ударила, чтоб просто без кружев и мелихлюндий: правда, сила, чистота.

Я засел в половине двенадцатого, боясь, что захочу скоро спать. К часу ночи я был измочален, футболка пропотела, в горле саднило от табака, на листе не было ни слова.

— Спокойно, — сказал я и полез в свои книжные картонки. Ну, хорошо — сейчас посмотрим, как писали те, кто умел.

Я читал Паустовского, и я читал Бабеля. Я читал Хемингуэя, и я читал Лондона. Хозяйского было четырнадцатитомник Чехова в углу. И я их читал, и я смотрел зачины их рассказов, и я все видел, и ничего не понимал. И, начитавшись, я пересаживался с диванчика за стол, и брал ручку, и закуривал, и потел, и через десять минут садился обратно читать.

У меня был сюжет. Материал. Герои. Я все видел и слышал, я все знал. Оставалось только выразить словами тот рассказ, который уже был готов внутри меня. И он не рожался, не выражался, не лез никаким каком.

К четырем я перестал соображать. Я потерял свой нерв. Мне было страшно. А что, если я не могу???!!! Это крах жизни.

Перед тем, как обрубиться, я довел до себя на уровне решения и осознания: ладно; завтра продолжим; я буду писать это неделю; или месяц; или год!!! или десять лет. Но в конце концов я напишу рассказ. Я буду писать десять лет, но через десять лет я напишу хороший рассказ, такой, как я хочу.

В конце концов, достаточно за всю жизнь написать всего несколько таких рассказов, как Бирс, или Андерсон, или Бунин, или Бабель, чтобы сделать свое и остаться в литературе. (Так я тогда думал.)

На завтрашнюю ночь я написал два предложения.

Интермедия ужаса 01. Не в ту дверь

В конце того сентября. Еще теплая осень. Ленинград, свобода и есть на что жить. Ощущение, что, несмотря на предстоящие траты и безработицу, рублей сто можно прогулять. Скромно, но без счета.

Страшно изводит бездомность. Утром благодаришь очередных друзей, им на работу, ты выкатываешься со своими мелкими пожитками в старом портфеле. Деться некуда, делать нечего. И все либо комнаты в коммуналках снимают, либо приживалы сами у кого-то, а твоя ночь уж вовсе на птичьих правах и собачьей подстилке.

А весной было совсем тошновато: без копейки. Бредешь и мечтаешь: наесться бы в добром доме от пуза и выспаться на чистой постели, утром в секущий душ, завтрак, рюмка, кофе, сигарета, и белье на тебе свежее, и можно спокойно планировать и начинать новую хорошую жизнь, все нормально! Такая формула счастья.

А через, знакомых высвечивают варианты: дворник с лимитной пропиской, носильщик-кдадовщик в камере хранения на вокзале, вахтер где-то в общаге. И — в двадцать пять лет!! — пахнет от этих предложений обочиной жизни, деклассированным элементом, выбраковкой, второсортицей. Пир неудачников. Шарахаешься!