Моё дерево Апельсина-лима (ЛП)

Она пошла за мной, озверевшая. Вместо того чтобы подойти ко мне, она направилась к столу. Всего раз у меня была красива мечта. Мой незаконченный шар превратился в разодран-ные полоски. Не удовлетворенная этим (мое изумление было таким большим, что я ничего не предпринял), она схватила меня за ноги и руки бросила на середину столовой.

— Когда я говорю, то надо меня слушаться.

Черт внутри освободился. Возмущение взорвалось как шквал. В начале, был всего лишь резкий ответ.

— Знаешь, кто ты такая? Ты шлюха.

Она приблизила лицо к моему. Ее глаза метали молнии.

— Повтори это, если есть смелость. Произноси четко каждый слог:

— Шлю-ха! Она схватила с комода кожаный ремень и начала безжалостно меня бить. Я повернулся спиной и спрятал голову между рук. Боль была не такая большая как моя ярость.

— Шлюха! Шлюха! Сукина дочь!.. Она не переставала, и мое тело стало одной огненной болью. В это время вошел Антонио. И стал на сторону моей сестры, которая так меня била, что уже начала уставать.

— Убей, убийца! Тюрьма отомстит за меня! И она били и била меня, пока я не упал на колени, опираясь на комод.

— Шлюха! Сукина дочь!

Тотока поднял меня и поставил перед собой.

— Заткни рот, Зез'e, ты не можешь так оскорблять свою сестру.

— Она шлюха. Убийца. Сукина дочь! И тогда он стал бить меня по лицу, по глазам, по носу, по губам. Прежде всего, по губам.

Меня спасло бы, если услышит Глория. Она была у соседей, разговаривала с доньей Росеной, и прилетела, привлеченная криками. Ворвалась в зал, как ураган. Глория не была расположена шутить, и когда увидела, что кровь омыло мое лицо, то отбросила Тотоку в сторону, и, не смотря на то, что Жандира была старше, отодвинула ее одним толчком. Я лежал на полу, почти не открывая глаз и дыша с трудом. Она отнесла меня в спальню. Я не плакал, но зато Луис, спрятавшись в маминой комнате, страшно орал. Из страха, потому что они избивали меня.

Глория возмутилась:

— Однажды вы его убьете этого ребенка, и тогда я посмотрю, что будет! Вы чудовища, без сердца.

Она уложила меня в постель и пошла, наполнить тазик раствором целебной соли. В спальню вошел, довольно смущенный Тотока. Глория оттолкнула его.

— Вон отсюда, подлый!

— Ты не слышала, как он оскорблял?

— Он ничего не делал. Это вы его спровоцировали. Когда я вышла, он спокойно делал свой шар. У вас нет сердца. Как можно так бить своего брата?

Пока она смывала кровь, я выплюнул в тазик кусок зуба. Это подбросило жар в вулкан!

— Посмотри, что ты наделал, бессовестный! Когда тебе надо драться, то боишься и зовешь его. Трус! девять лет, а все еще мочишься в постель. Я всем покажу твой матрац и твои мокрые штаны, которые ты прячешь в шкафу каждое утро.

Затем она вышвырнула всех из спальни и заперла дверь. Зажгла лампу, так как уже наступила ночь. Стянула с меня рубашку и начала промывать мои синяки и раны на теле.

— Тебе больно, Гум?

— На этот раз болит сильно.

— Я это сделаю не больно, мой любимый чертенок. Но надо, чтобы ты немного полежал на спине, чтобы все просохло, не то одежда прилипнет и тебе будет больно.

Но больше всего у меня болело лицо. Болело от боли и ярости за такую подлость без причины.

После того, как мне стало лучше, она прилегла рядом и стала гладить мне волосы.

— Видела, Годойя. Я ничего не сделал. Когда я заслуживаю, то мне все равно, если меня бьют. Но я ничего не сделал.

Она сухо сглотнула.

— Больше всего мне жаль мой шар. Он получался такой красивый! Спроси у Луиса.

— Я верю тебе. Несомненно, он был бы очень красивым. Но не важно. Завтра пойдем в дом Диндиньи и купим бумагу. Я помогу тебе сделать шар, самый красивый в мире. Такой красивый, что даже звезды будут завидовать.

— Да ни к чему это, Годойя. Можно сделать только один красивый первый шар. А если это не получилось, то никто никогда больше не согласиться или не захочет делать его.

— Однажды… однажды… я увезу тебя далеко из этого дома. Мы будем жить…

Она остановилась. Возможно, она думала о доме Диндиньи, но это был бы тот, же ад. В это время она решила подыграть мне с моим деревом апельсина-лима и моим мечтам.

— Я отвезу тебя жить на ранчо Тома Микса или Бака Джонса.

— Но мне больше нравиться Фред Томпсон.

— Тогда мы отправимся к нему.

И совершенно беззащитные, мы начинаем вместе тихо плакать.

В течение двух дней, не смотря на мою тоску, я не виделся с Португой. Не пускали меня и в школу. Никто не хотел демонстрировать образец размера жестокости. Когда синяки на лице сойдут и губы заживут, то я возобновлю прежний ритм своей жизни. Я проводил дни, сидя со своим братиком, рядом с Мизинцем, не имея желания говорить. Боялся всего. Папа поклялся, что изобьет меня, если я повторю еще раз, то, что говорил Жандире. Так что, я даже дышать боялся. Лучше всего было укрыться в маленькой тени моего дерева апельсина-лима. Рассматривая горы карточек, которые мне надарил Португа и обучая терпеливо короля Луиса играть в шарики. Он пока еще не имел достаточной сноровки, но однажды, наконец, научиться.