Моё дерево Апельсина-лима (ЛП)

Однако я сильно тосковал. Португа наверное удивлялся моему отсутствию и если бы он действительно знал, где я живу, то смог бы прийти. Моему слуху недоставало, моему нежному слуха, его манеры говорить приглушенно и полностью на «ты». Донья Сесилия Пайм говорила мне, что для того, чтобы обращаться к другим на «ты» надо хорошо знать грамматику. Также мне не хватало, до тоски в моих глазах, его смуглого лица, его темной одежды, всегда безупречной, твердого воротничка рубашки, как будто только вынутого из шкафа, его жилета в клеточку и даже его золотых запонок в форме якоря.

Но скоро, скоро я буду здоров. Раны детей заживают быстро и на много раньше, чем говориться в этой фразе, которую обычно цитируют: «До свадьбы заживет».

Этой ночью папа не ушел. В доме никого не было, кроме Луиса, который уже спал. Мама должна была приехать с центра. Иногда она дежурила на Английской фабрике и тогда мы ее видели только в воскресенье. Я должен был находиться недалеко от папы, потому что так я не мог шалить. Он сидел в своем кресле-качалке и смотрел рассеянно на стену. Его лицо всегда с бородой. Его рубашка не всегда чистая. Несомненно, он не пошел играть со своими друзьями, потому что не имел денег. Бедный папа, ему, наверное, было больно осознавать, что мама работала, чтобы помочь содержать дом. Лал'a уже устроилась на Фабрику. Должно быть, он крепкий, идет искать работу и возвращается всегда разочарованный, слыша один и тот же ответ: «Мы предпочитаем более молодых»…

Сидя на пороге двери, я считал мелких белесых ящериц на стене и переводил взгляд, чтобы посмотреть на папу.

Только в то утро на Рождество я видел его таким печальным. Я должен был, что-то сделать для него. А, если я спою? Могу спеть очень тихо, и это наверняка улучшит его настроение. Провертел в голове свой репертуар и вспомнил последнюю песню, которую выучил с доном Альворадо. Танго; танго, это самая красивая вещь, которую я слышал. Я начал негромко:

Я хочу обнаженную женщину,
Совсем голую, я хочу…
Ночью при светлой Луне
Хочу тело этой женщины…

— Зез'e!

— Да, папа.

Я быстро вскочил. Папе, наверное, очень понравилось и он хотел бы, чтобы я пел ему поближе.

— Что ты поешь?

Я повторил:

Я хочу обнаженную женщину…

— Кто тебе научил этой песне?

Его глаза приобрели тяжелый блеск, как будто бы он сошел с ума.

— Это был дон Альворадо.

— Я же говорил тебе, что не хочу, чтобы ты ходил в его компании.

Он ничего мне не говорил. Думаю, что он даже не знал, что я работал помощником певца.

— Повтори песню снова.

— Это модное танго.

Я хочу обнаженную женщину…

На моей щеке взорвалась оплеуха.

— Пой снова.

Я хочу обнаженную женщину…

Еще одна оплеуха, другая и еще одна. Слезы сами по себе катились из моих глаз.

— Давай, продолжай петь.

Я хочу обнаженную женщину…

Мое лицо почти не могло двигаться, его бросало из одной стороны в другую Мои глаза открывались и закрывались под ударами оплеух. Я не понимал, надо ли остановиться или подчиняться…. Но моя боль обернулась решением. Это будут последние побои, которые я вынесу; последние, хотя бы даже мне придется умереть.

Когда он остановился немного и приказал мне петь, я не пел. Я посмотрел на папу с огромным презрением и сказал:

— Убийца!.. Убей меня один раз. Тюрьма там для того, чтобы отомстить за меня.

Безумный от ярости, он тогда вскочил со своего кресла-качалки. Снял свой ремень. Тот ремень, который имел две металлические пряжки и стал исступленно обзывать меня. Собакой, поддонком, бесполезным бродягой, наверное, его отец говорил ему так же.

Ремень с ужасной силой и свистом бил по моему телу. Казалось, что у него было тысяча пальцев, которые метко попадали в любую часть моего тела. Я упал, вцепившись за угол стены. Был уверен, что он меня убьет. Я еще смог услышать голос Глории, которая пришла спасти меня. Глория единственная с белокурыми волосами, как и я. Глория, которую никто не задевал. Она схватила руку папы и остановила удар.

— Папа! Папа! Ради Бога, бей меня, только не бей больше этого ребенка!

— Он швырнул ремень на стол и провел руками по лицу. Она плакала по нему и по мне.

— Я потерял голову. Думал, что он шутит надо мною, из-за недостатка уважения ко мне.

Когда Глория подняла меня с пола, я потерял сознание. Придя в себя я стал ощущать происходящее, но уже горел в жару. Мама и Глория сидели у изголовья и говорили ласковые слова. В столовой двигалось много народа. Даже позвали Диндинью. Каждое движение вызывало у меня боль. Потом я понял, что хотели вызвать врача, но не осмелились.