Мое не мое тело. Пленница

Сон был рваным. Я то и дело просыпался, прислушивался. Убеждался, что она дышит, и снова забывался сном. Уже не различал сон и явь. Порой мне казалось, что я чувствую наир. Плотные легкие отголоски, как шлейф очень тонких духов, приносимый порывом ветра. Мираж, галлюцинация.

Я открыл глаза, когда за иллюминаторами уже светало. Болезненная осенняя серость, похожая на сумерки. Я лежал на самом краю кровати, рука свесилась на пол. Я поднялся рывком, понимая, что не чувствую рядом Тарис.

Она сидела с другой стороны кровати, прикрывшись одеялом. В неверном свете виднелась ее гибкая белая спина, тонкая талия, округлые ягодицы. Она услышала, что я шевельнулся, повернула голову. Но не вздрогнула, не отшатнулась, будто ждала. В ее жестах сквозило спокойствие.

Я не верил глазам. Приблизился, тронул точеное плечо, чувствуя, как заколотило в висках, как бросило в вены жар:

— Этери…

Она молчала. Губы замерли, не размыкаясь. Но если Этери повернула голову, значит, услышала меня. Я не мог вообразить, что она скажет. Помнит ли ту роковую ссору? Помнит ли себя? Помнит ли отца? Помнит ли меня? Чертов ланцетник не знал ничего. Не знал, что будет, не мог грамотно просчитать риски.

Или все же Тарис? Изменившаяся или не оправившаяся от шока? От того, что происходило с ней, можно было лишиться рассудка. Я осознавал это.

Я коснулся губами белого плеча, не в силах бороться с искушением. Это было сильнее меня. Замер, чувствуя ее так близко. Слыша дыхание, участившееся биение сердца. Я боялся, что иллюзия вот-вот разрушится.

Мы сидели, замерев. Она и я. Кажется, целую вечность. Мой разум отчаянно надеялся на возвращение Этери, но что-то тайное внутри жаждало видеть совсем не ее. Это тело, этот облик, это дыхание принадлежали другой. Я никогда не думал об этом. Казалось, все просто — как черное и белое, как правда и ложь, как верность и предательство. Без колебаний сделать то, что должен — куда проще?

Сколько их было? Я не считал. Но я и не знал их. Те другие были лишь одними из. Воистину лабораторными жабами Зорона. Говорят, им даже не дают имен. Просто номера. Кошки, собаки, крысы, черт знает, кто еще. Имя все меняет. За именем всегда есть кто-то. Я дал ей имя. Но его значение будто истерлось. Остался лишь звук, ласкающий язык. Тарис… Он напоминал мне юркую пугливую ящерку.

Этери была смуглой, черноволосой, темноглазой. Пожаром, стихией, смерчем. Ни робости, ни сомнений. Мимолетная женская мягкость была скорее игрой, превращалась в каприз. Каприз — в прихоть. Она представлялась прочной, как сталь. Ни слабостей, ни страхов, ни сомнений, ни жалости.

Тарис казалась невесомой, как ветер, почти прозрачной. Звенящей и прохладной, как лесной ручей. Хрупкой, как тончайшее стекло. Ее ясные глаза, трепет, стеснение, страх. И что-то звонкое внутри, как натянутая струна. Она звенела, как хрустальный бокал. Тогда я дурел от наира, не понимал. Слеп от ее бунта, не видя ничего за клокочущим в венах жаром. Но у меня было время. Много времени… Теперь я хотел гнать эти мысли, потому что они были преступными, но не мог. Если бы архон смог прочесть их — счел бы изменой. Я бы предпочел его дочери простую девку с битым геном.

Я отстранился, чувствуя, как внутри все застыло в ожидании. Звук застрял в пересохшем горле, едва сорвался с губ:

— Этери…

Я заметил, как она выпрямилась, расправляя плечи. Едва различимый жест. Она вновь повернула голову, но молчала.

— Ты слышишь меня?

Она размеренно кивнула. Слишком робко для Этери. Слишком спокойно для Тарис. Казалось, в меня воткнули кинжал и проворачивали, доставляя максимум мучений. Что если сущность претерпела изменения? Обернулась химерой? Кем-то третьим? Ланцетник не отвечал за результат.

Она молчала. Снова молчала.

— Ты узнаешь меня?

Я коснулся ее подбородка, вынуждая посмотреть на меня, прочитать ответ в глазах. Казалось, она едва заметно вздрогнула. Но это вновь ничего не значило. Этери могла вздрогнуть от неожиданного касания. Это было очевидно, потому что я увидел лишь собственное отражение в полированном агате огромных черных зрачков. Она не видела меня. Но хотя бы слышала… Но почему молчала?

По позвоночнику поднималась колкая волна, прошлась по шее, добралась до корней волос. Я ничего не понимал в приборах Зорона. Он запросто мог соврать, сказав, что все остальное в порядке. Понадеяться на то, что все придет в норму к тому моменту, когда она окончательно очнется. Если она ослепла, что помешало еще и утратить речь?

Я отстранился, чувствуя, как сдавило виски:

— Ты узнаешь меня, Этери? Кивни, если не можешь ответить.

Она снова неторопливо кивнула, плавно склоняя голову.

Я был прав — она не могла говорить.

Я отстранился, стискивая ладонями виски, запустил пальцы в волосы. Я бы хотел ответов от Зорона, но понимал, что не получу ничего, кроме догадок или вранья. Я поймал ее мягкую руку, сжал тонкие пальцы:

— Это ненадолго. Скоро ты сможешь видеть и говорить. Все будет, как раньше.