Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век

Блатные лезли к девкам, подкупали дневальных. А мне наказ — гонять их. Я гоню, а девки на меня зло копят. Наконец, отношения у нас обострились до крайности.

Белье шахтерское грязное, а норма — сорок штук за смену выстирать. Они стали не выполнять норму, все меньше и меньше стирают, забастовка — в отместку мне, что мужиков гоняю.

Шахтеры вымоются, а надевать нечего, белья не хватает. Они — на меня. А где я возьму? Не гонять мужиков — совсем бардак получится, какая там норма!

Я к Зотникову. А он говорит: «Меня это не касается. Заставь выполнять». А как? Я запер наружную дверь прачечной: «Пока насчет нормы не договоримся, не отпущу».

Кончилась смена, я дверь не отпираю. Они хохочут, песни поют. Утром зовут меня для переговоров.

Я вошел, вдруг — удар! Упал, а там вода, скользко. Они начали меня бить. Наконец поднялся, ударил одну, другую… Снова упал, девки навалились — голые, распаренные, осатанелые, — и я понял, что меня убивают. Надо спасать жизнь. Луплю их в ответ, но голая орда все прибывает. Знаешь, что спасло меня? Истерика. Одна: «А-а-а!» — упала и начала биться, за ней вторая, третья… Они ведь нервные, взвинченные. Истерика заразительна, началась массовая…

И вдруг дверь нараспашку — надо же! — начальство с ромбами. Костанжогло — начальник всех лагерей, за ним свита.

А тут — вой, пар, грязь! Голые ведьмы к нему: «Вот, начальник, нас избивают! Глядите, кровь!» Конечно, кровь, когда борьба не на жизнь, а на смерть…

Я говорю: «Они меня убивают».

Костанжогло смотрит на девок — они же актрисы! — и мне: «У нас в лагерях не бьют».

А я стою весь в синяках, тоже в крови, сердце заходится, уже тогда неважное было.

Отправили меня на общие, в мокрый забой. Тяжело, но все лучше, чем с девками.

Потом Зотников меня опять выручил, поставил на лебедку: включать — выключать. В помещении тепло, чисто. Шахтеры, пока ждут разгрузки, набиваются ко мне в комнату. Я их не гнал, и они в благодарность песни блатные пели, истории всякие рассказывали.

Они тогда не голодали. Пайка была 800 граммов. А на разгрузке вольные женщины работали, из окрестных деревень, на воле уже голод был.

Один блатной мне рассказал, что купил вольную женщину за пайку. «Я ее… а она хлеб ест. «Хоть бы подождала!» — говорю. — «А ты потом отымешь!» — говорит».

На лебедке я до самого освобождения доработал. Освободили меня 5 декабря 1932 года, досрочно месяца на два. Про мой срок там вообще говорили: «Этого на экскурсию прислали».

Ох, какая это была ночь перед освобождением, какая ночь! Не мог рассвета дождаться…

Зотников мне всю новую одежду выдал, фотографию свою подарил — до сих пор она у меня — с надписью: «Молодому арестанту от старого каторжника». А сам остался досиживать-дослуживать свой десятилетний срок.

Я как на крыльях летел, казалось, нет ничего милее свободы…

В Москве пошел к своей еще челябинской подруге Ляльке. Лагерную одежду продал, купил другую.

Неделю прожил у Ляли на Маросейке, вдруг — звонок по телефону: «Говорят из ОГПУ, не могли бы прийти завтра в такую-то комнату? Пропуск будет внизу».

Я обомлел. Уже узнали, где я остановился. Так быстро?

Иду. Что и говорить, знакомое здание. Принимает меня женщина миловидная. Очень приветлива: «Мы знаем, что вы отбыли срок. Мы вас врагом не считаем. Мы вам верим. Давайте снова к нам, в оперативный отдел. Дадим комнату, прошлое забудем. Согласны?» — «Согласен», — говорю. — «Приходите завтра оформляться».

А я в тот же вечер рванул к вам, в Таганрог. И все. Как ни странно, меня не разыскивали.

Теперь: роковым или удачным для меня было, что Виктор отнял мою комнату? И я таким образом получил возможность «провалить конспиративную квартиру»?

Много раз я возвращался к этой мысли и убежден: это просто счастье, что так случилось! Ведь чуть позже я мог загреметь со всеми «людьми Ягоды» на долгий срок или пошел бы под расстрел! Еще хуже — мог сделать эту карьеру. А что? Молодой, идейный, энергия так и прет… Черт-те что мог натворить! Виктор-то Морозов — крупный начальник в лагерях…

Матильда не из романа

Домработницы у нас в доме менялись. Это происходило по маминой вине. Как только появлялась очередная девушка, которую гнал из деревни голод, мать начинала объяснять ей, что в наше время в домработницах прозябать глупо, надо идти учиться, устраивала ее на рабфак и строго следила, чтобы она не пропускала занятий.

Хорошо помню Анюту, статную, чернобровую, сметливую. Поначалу она била посуду, икала и хихикала в рукав. Мама стала учить ее манерам, сама Анюта прилежно читала рабфаковские книжки, и через год ее было не узнать.

В это время матери пришлось уехать в Ленинград лечить заикание, а у отца врачи нашли нервное истощение и предложили лечь в местную водолечебницу, которая еще носила имя прежнего владельца — доктора Гордона.

По стечению этих обстоятельств можно судить, что жизнь моих родителей в тридцать втором году была насыщена, как сказали бы теперь, «отрицательными «эмоциями».

Родители решились оставить меня на попечение Анюты.