Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век

«Передовые» люди распространяли книжки, в которых просто, как дважды два, излагались сложные теории. Простота эта подкупала своей понятностью. Все мироустройство становилось тоже ясным, как дважды два.

Живительно, правда, другое: то, что многие из образованных, знающих о глубоких, вечных и неоднозначных проблемах добра и зла, бестрепетно ринулись к убийственной простоте.

Тут поневоле приходит на ум догадка о метафизическом разливе или взрыве накопленного зла над несчастным географическим пространством… Но эта область не подлежит анализу. Можно только предполагать, что века обожествления человеческого разума не прошли для человечества даром. Оно заплатило притуплением нравственного чутья.

Придя к выводу, что добро, то есть счастливое общество на земле — непременно на всей земле! — можно построить, только отплатив злом за зло, образованные люди — из бестрепетных — изложили это в политических брошюрах, предназначенных для грамотных, но необразованных.

Если добавить к этому, что распространение и получение нелегальных брошюр было связано с определенным риском, а за примерами несовершенства мира было недалеко ходить, то становится совершенно очевидным добавочный привлекательный элемент в этой деятельности для молодых горячих сердец и голов.

Моего деда нельзя было назвать просто горячим. Он был азартным. По семейным рассказам, он доводил бабушку до отчаяния пристрастием к картежной игре, особенно в первый год женитьбы. Однажды он принес домой толстую пачку выигранных денег. Молодая жена, не долго думая, метнула ее в огонь. Дед едва успел выхватить деньги из печи.

В другой раз он был осторожнее: спрятал пачку под стол, а на стол выложил одну купюру. Бабушка была настроена благодушно и вдруг коротко потребовала: «Еще». Дед выложил вторую купюру. «Еще». Это «еще» повторялось многократно. Наконец бабушка сказала: «Теперь хватит». Дед изумился: «Как ты узнала, что это последняя?» Бабушка загадочно усмехнулась. Ассигнации были новенькими и, чтобы отделять их, дед слюнил палец. Когда он не сделал этого, бабушка и сказала: «Хватит».

Сохранились глухие упоминания о дедовских авантюрных попытках предпринимательства, всегда кончавшихся крахом.

И была у него тяга к романтизму и красоте. Обладая приятным, сильным голосом, он артистично пел под гитару Его любимый романс «Гондольер молодой, взор твой полон огня, на закате спешишь ты к Реальто…».

Как-то он принес домой альбом по античной скульптуре. Маленькая дочь (моя мать), заглянув в него, сказала: «Это неприлично». Дед задумался и ответил застенчиво: «Такая красота не может быть неприличной».

Вспыльчивость его граничила с бешенством, которое одна бабушка умела быстро укрощать. Вместе с тем в его натуре была широта, сострадание, щедрость. Все это было круто замешано на уральской крови.

Как-то я спросила у матери:

— Почему дед пошел в революцию? Из авантюризма?

Мама, у которой оставался давний счет к дедовской горячности, подумала и ответила:

— Нет. Боролся за социальную справедливость. Чувство справедливости у всех Морозовых обострено. А вот азартный был, верно.

Со всем азартом дед окунулся в подпольную жизнь, исповедуя идеи революции и всемирного братства. К февралю семнадцатого он возглавлял большевистскую организацию железнодорожного депо Челябинска.

Его личная карьера сложилась вполне благополучно: он был старшим кондуктором поезда, ходившего в Манчжурию.

Сразу после революции дед был избран в Президиум Челябинского Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Освобожденный от заповедей и вдохновленный устройством рая на земле, дед ринулся в гражданскую войну. Волею судеб он геройски сражался на Урале против мятежных чехов и казачьих частей атамана Дутова.

И волею партии был назначен комиссаром первой екатеринбургской тюрьмы, где содержались оставшиеся верными императорской семье приближенные и слуги. Кажется, в его обязанности входило поставлять охрану для Ипатьевского особняка. Во всяком случае, он имел туда постоянный доступ и возможность наблюдать жизнь в нем.

В рассказе деда старшим детям — маме было в ту пору 15 лет, дяде Косте 12 — существует упоминание о пристрастии Николая II к занятиям в огороде.

Для истины и для памяти деда мне важно отделить легенду от фактов и установить степень участия деда в произошедшем далее.

Дед Георгий Георгиевич Морозов, член Уралсовета, высказавшийся против расстрела царской семьи без суда.

Он не имел непосредственного отношения к убийству. То, что деду поручено было обеспечить телеги и рогожи и поэтому он отсутствовал во время расстрела, — звучит правдоподобно. Хотя в книге П. Быкова «Последние дни Романовых»[3] речь идет о грузовике, а не о телегах, но иногда противоречия в деталях могут послужить установлению истины или дополнить ее. Очевидно, телеги предназначались для расстрелянного царского окружения.