Мое самодержавное правление

С такими неприязненными намерениями Дургам приехал в Кронштадт на линейном корабле, чтобы обозреть наши морские силы, которых возрождение пугало Великобританию, и изыскать средства к возможному их сокрушению. В самую минуту прибытия английского корабля в Кронштадт туда случайно приехал государь на пароходе «Ижора», и наша эскадра, по нескольку раз в год выходившая из этого порта и снова в него возвращавшаяся, производила морские маневры.

Государь, сидя в шлюпке, на которую сошел с парохода, одной рукой правил рулем, а другой придерживал у себя на коленях шестилетнего своего сына, генерал-адмирала русского флота Константина Николаевича, и таким образом объезжал суда.

В этом виде английский посол и экипаж его корабля впервые увидели монарха Севера, – которого их газеты изображали недоступным тираном, – окруженного офицерами в сюртуках и фуражках.

Эта простота, это отсутствие всякого этикета, это личное приготовление царственного младенца к будущему его поприщу на самых первых порах поразили лорда Дургама, воображавшего себе лицо русского самодержца не иначе, как среди пышного двора и бдительных телохранителей; но удивление его еще более возросло, когда подплыл к его кораблю флигель-адъютант, приглашавший его от имени государя на «Ижору», как он есть, в том же костюме и без всяких церемониальных приготовлений.

По прибытии посла на царский пароход государь принял его с тем радушием и той прирожденной ему искренностью, которые отстраняли всякую принужденность и тотчас вселяли доверие.

Введя Дургама в свою каюту, он без всяких предисловий и фраз тотчас вступил с ним в пространный и задушевный разговор о цели его миссии, о делах Европы, о началах, руководствующих прямодушной политикой России, и о личном своем желании оставаться в добром и искреннем согласии с Англией, ибо хотя министры ее могут временно следовать тому или другому направлению, но постоянные народные интересы и опыт прошедшего ясно указывают на пользу и необходимость дружественных сношений между обеими державами.

Дургам вышел из этой аудиенции в совершенном изумлении и с иным совсем понятием о государе. Едва бросив якорь у берегов России, он познакомился с ее монархом, услышал от него лично то, что мог бы желать услышать от министра иностранных дел, узнал такие вещи, которые в других государствах сделались бы ему известными разве лишь после больших трудов и поисков, и с самой первой минуты стал в такие близкие и доверчивые отношения к главе империи, какие для самых искусных дипломатов бывают большей частью плодом долголетних соприкосновений.

Человек умный и благородный, лорд Дургам тотчас понял императора Николая, перестал сомневаться в правоте его намерений и правдивости его слов и, польщенный успехом столь быстрым и столь новым в летописях дипломатии, сделался самым ревностным поклонником того монарха, в котором предубеждение и либеральный взгляд на вещи и лица заставляли его дотоле так грубо ошибаться.

Все время миссии лорда Дургама было для него рядом самых приятных ощущений и сопровождалось добрым согласием. А донесения его, в которых его личность не позволяла никому подозревать пристрастие в пользу самодержавного императора, образумили Лондонский кабинет и рассеяли его прежние ложные предубеждения.

Английский посол уже никогда более не изменял составленного им мнения о государе и, уезжая, чувствовал то же удивление и доверенность, которые были плодом этого первого свидания.

На следующее утро государь сделал парадный смотр флоту, по окончании которого посетил английский корабль. Он присутствовал на нем при обеде матросов и со стаканом в руке провозгласил здоровье английского короля. Капитан и офицеры были приглашены к обеденному столу в Петергоф, присутствовали на бесподобном празднике 1 июля и потом на красносельских маневрах и уехали в совершенном восхищении от императора Николая, флот которого при приезде своем хотели уничтожить.

Петергофское общество, блеск двора, изящество праздников, стройная красота нашего войска – все это было для них ослепительным зрелищем, совершенно противоположным тем понятиям о деспотизме и общем мраке да ожидающей их ненависти, с которыми они прибыли.

Тогда были у нас в большой моде Ревельские морские купальни, и летом 1832 года отправили туда великих княжон Марию, Ольгу и Александру Николаевн[333] в сопровождении обер-шталмейстера князя Долгорукова и наставницы их, г-жи Барановой. Мне дан был отпуск на несколько дней на мызу мою Фалль, и я с семьей удостоился счастья принять там августейших дочерей моего императора, которые провели у нас целый день.

Государь, постоянно занятый реформами в западных наших губерниях и убедившись в последнюю революцию в дурном духе, господствовавшем в римско-католических монастырях, которые и вообще представляли скорее вертеп разврата, нежели дом молитвы, возобновил действие Папской буллы, издавна пришедшей в забвение, чтобы обители, вмещающие в себе не более шести монашествующих, упразднять, с распределением братии в другие монастыри того же ордена.