Мое счастливое детство

Дальше, в самом начале улицы, стоят в ряд перед мостом несколько двухэтажных домов. В одном из них, доме № 6, до сих пор находится часовая мастерская. Я ее очень хорошо помню. Помню, как в 1939–1940 годах я часами простаивал у витрины, за которой священнодействовали мастера. Они привыкли меня видеть, да и няне, очевидно, было удобно – стоит себе спокойно ребенок и при деле. Мастера посмеивались – быть пацану часовых дел мастером.

А дальше, через железнодорожный мост, в доме № 10, нужно было пройти под арку во двор, и во втором доме по деревянной лестнице попадаешь в квартиру Леши Барбашинского (уже давно он сменил эту фамилию и стал зваться Бельцовым).

Леша жил совершенно один, в одной комнате двухкомнатной старой квартиры. Помню, мы с ним ходили на склады у Курского вокзала, где ему выписывали дрова, на санках эти дрова везли до дома, сгружали в сарай. Так вот, Леша жил совершенно один, и это было так привлекательно: прийти вечером, зимой, он топит печку, и я веду беседу, и пьем чай и т. п. Теперь я думаю, что Лешины родители погибли в мрачные времена, но тогда мы не очень-то этим интересовались (наша инфантильность, плавно переходящая в черствость). Недаром даже сейчас я с удивлением замечаю, что мои старинные друзья совсем не интересуются моим теперешним проживанием. Ленивы мы и не любопытны.

К Леше, в силу его «семейного положения», в школе наши учителя (дай Бог им здоровья и вечная им память) относились с большим вниманием и теплотой. Мы учились в мужской школе и с девочками очень-то не встречались, то есть вообще не встречались. Но вот в десятом классе Леша влюбился в девочку из соседней, естественно, школы. Кажется, ее звали Гита. Я ее видел один или два раза. Красивая. Темные волосы. Похожа на красивую грузинку. Конечно, эта любовь ничем не кончилась. Я встретил Лешу у своего дома в 1960-е годы. Леша был женат на Тоне, у него были дети. Я затащил его к себе, нашлась бутылка вина. То-се, воспоминания. Но что меня поразило, он весь вечер говорил только о Гите. Все вспоминал их встречи. Тогда я уже был взрослее, и уколола меня зависть и какая-то печаль нашла – а ведь это, вероятно, и есть настоящая любовь, которую, увы, не каждому довелось испытать.

Иду дальше, и вот уже через несколько домов – церковь Никиты Мученика, или, как мы все ее называли, «Красная» церковь (из-за ее красного цвета). Я очень хорошо помню, как в конце тридцатых годов церковь, уже закрытую к тому времени, частично разрушали, вывозя из нее массу церковной утвари. До сих пор помню сверкающие золотом оклады, кресты. Но что меня, мальчика очень маленького, поразило – это разрушение кладбища вокруг церкви. Экскаватор поднимал кучи земли, летели гробовые доски, прах, кости, железные оградки, кресты на могилах – все это быстро и споро грузилось на грузовики и увозилось, очевидно на свалку. А напротив – у сада имени Баумана – я с няней в небольшой толпе людей молча наблюдаем вот этакую картину.

Потом на месте кладбища сделали сквер, в котором я изредка гулял, а справа, за церковью – подземный туалет. Странная, необъяснимая особенность властей того периода – не только разрушить святые места, но обязательно здесь же или поблизости и нагадить. После войны мальчишками мы часто крутились вокруг этой церкви – в ней был склад какого-то НИИ «Спецэнергомонтаж», и туалетом пользовались. Но редко. Скоро он сначала был загажен окончательно, потом заброшен и заколочен, а потом и вообще сгинул.

Напротив храма Никиты Мученика – вход в сад имени Баумана – это большая усадьба, огромный старый парк. Один вход – со стороны улицы Карла Маркса, другой – со стороны Новой Басманной.

Пожалуй, все свои детские годы я провел в этом саду. В центре сада были три примечательные вещи – фонтан и над ним женщина с веслом (фонтан никогда не работал), большой холм с гротом наверху и напротив грота – памятник революционеру Бауману. Зимой большую часть дорожек заливали и был чудесный каток с разноцветными гирляндами лампочек и музыкой с традиционной песней Леонида Утесова: «Затихает Москва, стали синими дали…» Это значило, что каток и сад закрываются и нужно стремительно еще мчаться, как будто и не накатался. Грот, кстати, всегда использовался посетителями как отхожее место.

Еще с довоенных времен я помню, как в этом саду бойцы копали окопы, ставили пулеметы, выполняли какие-то команды. Шел 1940 год, и няня наставительно мне объясняла, что все должны уметь стрелять и прятаться. «И я?» – «Ну, ты, ты еще маленький. Еще успеешь напрятаться от етой жизни», – и она чему-то вздыхала.

Немного еще вниз, и вот на правой стороне появляется большой восьмиэтажный дом № 20. Он был построен на месте табачной фабрики Бостонжогло. За этим новым домом многие годы стояли два двухэтажных барака, бывших когда-то складами для сушки табака.

Потом их превратили в жилые бараки. В одном из них жил мой дворовый приятель Витька.