Мое счастливое детство

Витька был интересен тем, что был весь «синий», то есть покрыт татуировкой от шеи до пяток. Все мыслимые и немыслимые надписи: на ягодицах – мышь и кошка, на ногах надписи, которые мне очень нравились: «Они устали». Однажды в бане я поинтересовался, когда и зачем он все это наколол. «Да по глупости, – отвечал Витька, – когда был на малолетке»[3]. – «А за что сидел?» – «Да в детстве зарезал пацана в саду Баумана».

Не вся, значит, идиллическая картинка, которой мне представляется наше детство. Уже после войны мы, дети дворов, были в миллиметре от уголовного действа. А как иначе? Половина ребят в доме № 20 – сидела, другая половина – готовилась сесть. О, романтика тюрьмы. А те, кто уже вернулся: с наколками, с фиксами, в клешах, в малокозырках. Поневоле стон зависти у многих из нас раздавался: а вот мы еще не успели, еще не воровали, еще не сидели.

Но вернемся к месту моего детского проживания.

Дом на самом деле был хорош. Мы получили какую-то жилплощадь, и теперь папа каждое воскресенье собирал застолье. Уже во взрослом состоянии я написал:

Я рос в благополучном мире
Пайков, «кремлевок» и машин.
И очень часто на квартире
Шло взятье мировых вершин.

Друзья отца, а всем за тридцать,

Смеясь и шпорой грохоча,
То вспоминали что-то Ниццу,
То в Первой конной трубача.

То вдруг остервенело споря

Про НЭП и планы ГОЭЛРО,
Казалось, шашки в коридоре
Сейчас нам разобьют стекло.

Иль враз притихнув, все вдруг пели

Про степь или набег лихой,
Да так, что, кажется, летели
Они бесстрашно снова в бой.

Но вот со временем случилось,

К нам стали реже заходить,
И как-то все переменилось.
В квартире стало тише жить.

И в спальне, спрятавшись за штору,

Коль сновидения не шли,
Все слышал я по коридору
Отца тревожные шаги.

И я привык под звук их мерный

Тихонько быстро засыпать.
И уж не снился мне военный,
Летевший с лавой белых брать.

Так годы шли. Лишь нам куранты

Пробьют двенадцать, скажут «спи»,
По коридору вновь тихонько
Слышны отцовские шаги.

Лишь год когда пришел суровый,

На фронт всех стали забирать,
Отец воспрянул, стал веселый:
«Теперь не страшно умирать».

И помолчал. И снова тени

Кружиться стали по углам.
И тихо снова зазвенели
Те шпоры, приближаясь к нам.

Так я привык, когда потери

Иль не видать во тьме ни зги,
Мой коридор тихонько мерят
Теперь мои, увы, шаги.

Ида Соломоновна Казарновская – моя бабушка. И я. 1936 год. Мамонтовка

Начался 1941 год. Война. Но детство не кончилось. Эвакуация. Васильсурск – Чебоксары – Омск, пароход, который замерз во льдах у поселка Лисий Нос, где и оказалось наше пристанище. Но вначале был поезд.

Нас воспитатели распределяли. Я оказался со знакомыми ребятами. Откуда – не знаю.

Поезд шел то быстро, то медленно. Чаще всего – медленно. Иногда вдруг резко тормозил. Тогда где-то слышался грохот, треск. Дети мало что понимали, они еще втягивались в войну. А взрослые тети пугались и, схватив малышей, садились на пол вагона. Оказывается, нас бомбили.

Но вскоре поезд побежал быстрее и так все бежал и бежал. А в вагоне было грязно. Туалет закрыли, он засорился навсегда. Все дети, равно как и взрослые, пользовались горшками или иными сосудами. Все это потом выливалось в открытую дверь вагона. На полном ходу. Так что к концу пути снаружи вагон представлял нечто. Да и внутри было ненамного лучше.

Потом двухколесный пароход вез нас по большой реке. Он шел по реке Иртыш и неожиданно стал. Замерз во льду. Неожиданно и весь Иртыш встал. Но так как лед еще тонок, то никого на берег не пускали. На пароходе же было одно теплое место – машинное отделение.