«Мое утраченное счастье…». Воспоминания, дневники

Мы побежали на Quai d’Orsay.[512] Улицы были пусты, и все пахло паникой. Такси проезжали, наполненные вещами и людьми. Местами, у учреждений, камионы[513] и автокары[514] грузили эвакуируемых служащих. С трудом находим такси, и вот мы — в Recherche Scientifique. Обстановка пожара: спускаются спешно ящики, забиваются, грузятся. Канцелярские служащие действительно эвакуируются на камионах; что же касается до научного персонала, то ему предоставлена возможность использовать свои средства. После переговоров с большим трудом соглашаются дать нам удостоверения о неимении препятствий к выезду.

На обратном пути заглядываем на Gare d’Orsay.[515] Толпа — у касс, толпа — у платформ. Для отъезда, увы, нужен sauf-conduit.[516] Отправляемся в комиссариат. Это учреждение не изменило ни вида, ни нравов: чтобы получить sauf-conduit, нужно иметь заверенное удостоверение с места назначения о согласии нас принять; после представления этого удостоверения нужно ждать от 8 до 10 дней. Эта бюрократическая жвачка преподносится нам с крайней грубостью и издевательством: «Почему собственно вы не хотите остаться с вашими друзьями-немцами?»[517]

Направляемся к дому и по дороге заходим к M-me Pacaud. Ее нет. Сестра ее — польская беженка, уже проделавшая путь из Польши через Румынию, — готовится к отъезду в Angers.[518] В глазах ее — застывшее безвыходное отчаяние: она ничего не знает о судьбе мужа — офицера разбитой польской армии. Два поляка, оба — военные, дружески разговаривают с нами, забыв, что мы — русские. От них мы узнаем, что несколько старых авионов, защищающих Париж, — польские, с польскими летчиками.

Все мы сходимся на одном, что, как ни верти, вступление немцев в Париж — вопрос дней. Вспоминаем историю той войны и план Joffre отступать до Луары и дать там решительный бой. Надеемся, что линия Сены будет защищаться, что для нас весьма существенно: мы надеемся добраться до Roscoff и лаборатории.[519] При луарском варианте Бретань оставлялась немцам, и эвакуация в Roscoff была бы немыслима. Приходит M-me Pacaud. Ее попытки уехать пока безрезультатны, но менее безрезультатны, чем наши, ибо она все-таки имеет теоретическое право на железнодорожный билет, а мы — нет.

10 июня — день моего рождения[520] — в твоем Agenda отмечен ласковой пометкой: «Вуся»… Утром мы звонили Fréchet относительно эвакуации. Он сказал, что ничего пока не знает, но подумает, и чтобы мы зашли в Institut Poincaré.[521] Приходим туда. Картина! Двор загроможден автомобилями со всяким скарбом. Коридоры тоже загромождены скарбом — домашним и общественным, а также пробегающими взад и вперед светилами науки и научной администрации. Все признаки приготовления к бегству.

Находим, наконец, Фреше. Он нервен и тороплив. Дает совет обратиться в Musée Pédagogique[522] к директору его M[onsieur][523] Couffignal, который выпроваживает из Парижа всякие научные ценности, в особенности — живые. Мы находим этого весьма любезного человека в его обширном кабинете. Он окружен цветником очень красивых dactylo[524] и находится в состоянии непрерывного флирта. «Господин Костицын? Но я вас очень хорошо знаю; помилуйте, ваши работы по математической биологии… Конечно, я сделаю все, чтобы вы и ваша супруга получили места…».

Ждем. По мере хода часовой стрелки обещания убывают, как шагреневая кожа. Конечный результат — к четырем часам дня: неопределенная бумажка за подписью Fréchet, говорящая о замке около Blois,[525] куда эвакуируются математики. Эта бумажка в один острый момент все-таки пригодилась. Мест же в автомобилях нет, — надо перемещаться «своими средствами». Идем в Сорбонну. Узнаем от May, что секретариат Сорбонны эвакуируется в Roscoff; что же касается до персонала лабораторий — «своими средствами». Гарсоны едут на автомобилях, научные работники — пешком. Отпала еще одна надежда.

Несмотря на крайнюю усталость, идем на rue Sarrette заверять подпись Fréchet. Толпища. Комиссар (здесь — добродушный) заверяет нашу бумажку и осведомляет, что для иностранцев остаются еще в силе прежние правила. В толпе — слухи самые фантастические, но которые уже не кажутся невероятными… На пути обратно встречаем M-me Pacaud с вещами: ее администрация — в стиле нашей — удирает и предоставляет сотрудникам использовать «свои средства». К счастью для нее, ей удалось получить билет, и она торопится к поезду. Радости у нее нет: есть предчувствие (к счастью, не осуществившееся), что все ни к чему, что вся ее жизнь разрушена.

Дома слушаем радио. Завершение сумасшедшего дня — речь Paul Reynaud о вступлении Италии в войну. Каким весом ляжет эта новость на тех солдат, которые еще не обескуражены до конца?[526]