«Мое утраченное счастье…». Воспоминания, дневники

Рано утром во вторник 11 июня первый и единственный раз у тебя проявилась усталость и обескураженность — осадок предыдущих дней. Ты открыла ставню и взволнованным голосом прокричала мне: «Иди, иди смотреть, что делается! Бежим, бежим немедленно! Соберем вещи и бежим, как есть». Зрелище было действительно единственное в своем роде по мрачности: над городом нависла мгла, бледноватая и, вместе с тем, темная и малопрозрачная; это был не туман, не облако, не дым, но пахло гарью.

После первого волнения и некоторого спора ты согласилась со мной, что бежать просто так было бы неразумно. Мы позавтракали, и я вышел на рынок. Картина — паническая и тоже единственная в своем роде: прекрасные фрукты продаются ни по чем; мяса нет, масла нет, но великолепные куры и гуси отдаются почти даром, и никто не берет. Покупаю газеты — последние парижские свободные газеты. Возвращаюсь, и мы снова начинаем обсуждать вопрос, что же делать. Оставаться с немцами, которые близко, неохота. Помимо личных причин мы хотим быть полезными стране, где прожили столько лет, а это возможно только к югу от Луары, куда переносится все…

Я все-таки высказываю соображение в пользу того, чтобы остаться: двигаясь своими средствами, то есть ногами, мы вряд ли сможем добраться до Луары раньше, чем через пять дней, а немцы, конечно, двигаются быстрее и нагонят нас. Вопрос о том, перейдут ли они Сену, для нас ясен: конечно, да, если уже не перешли. Что сделают они затем? Я утверждаю, по памяти о 1914 годе, что или они пренебрегут Парижем и обойдут его с юга, чтобы отрезать отступление французской армии, или быстро пройдут через него и направятся к югу. Для нас практический результат будет тот же самый: они нагонят нас где-нибудь между Парижем и Орлеаном. Здравый смысл говорит, что лучше сидеть дома.

Придя к соглашению, мы решаем все-таки, на всякий случай, приготовить вещи. Чтобы посмотреть, что делается, ты берешь велосипед и отправляешься на Gare Austerlitz. Находишь то, что мы уже видели: колоссальные толпы, никакого порядка, никаких перспектив для отъезжающих; встречаешь там M-lle Constantin и уговариваешься, что она присоединится к нам, если мы решим все-таки двигаться. К двум часам приходит Тоня. Говорит, что она решила уходить и, может быть, удастся даже уехать на камионе — провиденциальном[527] камионе, принадлежащем одному из приятелей Марселя. Зовет нас эвакуироваться вместе, и мы решаем встретиться у них на следующее утро. Проделываем еще раз укладку: свертки оказались слишком тяжелы, чем-то нужно пожертвовать.

После очень неспокойной ночи — D. C. A. и разрывы бомб — наступает утро, среда 12 июня. Встаем очень рано. Быстрый завтрак и торопливый уход после прощального взгляда на наше жилище, где каждая вещь далась с большим трудом и все приспособлено к нашим вкусам. В городе — атмосфера паники, уже виденная в предыдущие дни, но достигшая максимума. Все улицы, ведущие к югу, наполнены бегущими: пешеходы, велосипедисты, автомобилисты. Шикарных машин мало: эти господа уже сбежали; зато выползли все музейные уники,[528] способные еще двигаться.

Путь к жилищу Тони — долгий, особенно — при нашей нагрузке. Приходим: coup de théâtre,[529] далеко не неожиданный. Камион не прибыл; Марсель бегал и никого не застал; может быть, еще приедет, но вероятия мало. Идти пешком, с ребенком на руках, Тоня не решается. Роли меняются: теперь уже она уговаривает нас остаться и приводит все те же аргументы, которые накануне приводил я, против ухода. Наша решимость, и так слабая, слабеет. Сказывается хроническая нервная усталость предыдущих дней. Мы не можем решиться идти, не можем решиться остаться.

Пока остаемся на месте, то есть у Тони, чтобы сообразить, отдохнуть и посмотреть, что принесет еще полуденное радио. Оно не приносит ничего, кроме готовности парижского губернатора генерала Hering (Airain,[530] как этот паяц любил себя называть) защищать Париж от дома к дому… Немцы где-то близко и двигаются катастрофически быстро. Ждем четырехчасового радио, потом — шестичасового. Та же неопределенность в известиях и наших решениях. В семь часов вечера решаем направиться, но куда? К дому, к вокзалам, к югу?[531]

Выйдя от Тони, мы решили прежде всего проверить утверждение Марселя, что от Gare de Vanves[532] идут поезда до Rambouillet.[533] Служащие говорили нам, что поезда идут только до Versailles,[534] а там, как будто, можно ловить поезда на Bretagne; справки же всего лучше получить на Gare Montparnasse.[535] Нечего делать, тащимся в этом направлении. Темнеет. Навстречу нам, к югу, проходят камионы. Читаем: центральный телеграф; телефоны; проходит кар[536] с эвакуированными полицейскими; тянутся тяжелые грузовики со станками. Крапает дождь, сыреет, и все становится мрачно, серо, угрожающе.