«Мое утраченное счастье…». Воспоминания, дневники

В это время я сидел в маленьком домике и наблюдал немецкого унтера, который попросил разрешения съесть свой завтрак. Он достал из ранца коробку французских сардин, хлеб, бутылку французского вина и начал есть. Я стал задавать ему вопросы и, прежде всего, — о перемирии. Он подтвердил, что перемирие подписано и образуются две зоны, но не мог указать их границ, и Париж — в немецкой зоне; затем сказал, что условия перемирия не хуже тех, которые наложили на Германию в 1918 году, и французы должны быть признательны Гитлеру, который защитил их от чрезмерных требований Италии и Испании. Тут за ним пришли его солдаты, и напоследок я спросил, куда же девались немецкие социал-демократы. Он засмеялся и сказал: «А вот сейчас увидите». Мы с ним вышли наружу, и он обратился к солдату, сторожившему велосипед: «Ганс, к какой партии ты принадлежал раньше?» — «К социал-демократической». — «А теперь у фюрера нет более верного слуги и помощника, чем Ганс. И все они так, и все мы так. Heil Hitler!» Они сели на велосипеды и отправились дальше.

За время этого дежурства я мог убедиться, что порядок и дисциплина у немцев не абсолютны. С востока на запад проезжало и проходило много отбившихся одиночек и даже групп, которые не знали, где находятся их части, и старались разыскать их. Они постоянно задавали мне вопросы из местной географии, и бывало очень трудно в немецком произношении опознать даже хорошо знакомые города и местечки. Тут я мог убедиться, что каждый немец имел при себе очень хорошую путевую карту французского издания — Michelin или Taride.[605] На мой вопрос, где и когда эти карты были им розданы, они ответили, что имели их еще до вступления во Францию. Это означало весьма массивную закупку карт в мирное время. Вопрос о том, знали ли фирмы Michelin и Taride, кто эти хорошие клиенты, я, конечно, немцам не задавал. Ответ, собственно говоря, ясен.

В тот же день из немецкого лагеря пришел Ober-feldwebel.[606] Это была птица иного полета, чем cuistot[607] и его помощники. Те заходили просто посидеть в семейной обстановке, болтали без всяких задних мыслей и многое выбалтывали. Один из них, например, показал пакет кофе, купленный в Theillay, и сказал: «То-то моя семья будет рада». — «А разве там нет кофе?» — «Что?!» — и он расхохотался: «Да если вы выложите себе на ладонь десяток зерен и пройдете по городу, все женщины побегут за вами».

Ober-feldwebel пришел под предлогом стирки, дал хозяйке свое белье и попросил разрешения посидеть немного и поболтать. Из первых же фраз мы поняли, что это — агитатор и притом грамотный и хорошо подготовленный. Он заговорил о немецкой национальной революции и начал ее с von Stein. Я ему ответил, что это был весьма умный и деловой прусский бюрократ, который сумел провести необходимые административные реформы, чтобы обновить прусский государственный строй и сделать возможным создание новой армии. Но при чем же тут революция? Он возразил, что за von Stein шла немецкая молодежь того времени, пропитанная духом французской революции и искавшая социальной справедливости. Я очень хорошо знал это и сказал ему, что упомянутая молодежь превратилась в хороших прусских бюрократов без всяких помышлений о социальной справедливости и что 1848 год нашел их в качестве противников революции. Он с удивлением взглянул на меня и поздравил с редкой исторической осведомленностью, особенно — для француза, а ты толкнула меня в бок, чтобы я был менее осведомлен и более походил на средних французов, которые и в собственной истории невежественны на редкость.

Тут Ober-feldwebel поинтересовался нашими профессиями и, узнав, что мы — люди науки и я — профессор высшей школы, успокоился и заговорил о Бисмарке, о том, что его не поняли люди 1848 года. А он во всех вопросах и даже в социальной политике был их продолжателем, и только Лассаль понял всю революционность Бисмарка. Я ему указал, что далеко не все люди 1848 года не поняли Бисмарка и, например, Маркс и Энгельс даже очень хорошо его поняли. Ты опять толкнула меня в бок, а он вдруг впал в лирические воспоминания: «И я когда-то, до той войны, верил в Маркса и Энгельса и был социал-демократом. Я и сейчас считаю, что по отношению к Гитлеру они в значительной мере были его предшественниками». Тут я спорить не стал, а в свою очередь спросил, какая у него профессия. Он оказался страховым агентом, но после той войны вступил на сверхсрочную службу в армию, дарованную союзниками Германии после Версальского мира, и покинул ее около 1928 года. «И стали пропагандистом в зародившейся национал-социалистической организации?» — «Нет, я стал членом этой организации и в то же время вернулся к моей основной профессии».

Так мы с ним еще долго беседовали при участии René. Хозяева присутствовали при разговоре и просили вкратце сообщать, о чем идет речь. Мы им все время говорили, что с немцами надо держать себя корректно, но быть настороже, чтобы не сказать ничего лишнего, а главное — не впадать в подлизывающийся угодливый тон, чем страдали очень многие французы.[608]