«Мое утраченное счастье…». Воспоминания, дневники

Если не ошибаюсь, именно к этому моменту относятся декреты о еврейской регистрации и ношении звезд желтого цвета,[690] а M-me Prenant, как еврейка, по декретам Vichy уже потеряла свое преподавательское положение в Lyceé Fénelon.[691] Для нее встал вопрос, как быть в связи с немецкими декретами. Мы пришли к ней уговаривать ее не ходить на регистрацию самой и не регистрировать M-me Soto. Soto — чисто испанская фамилия, и сам M. Soto, отец M-me Prenant, был испанец по паспорту без всякого упоминания о еврейском происхождении. Официально M-lle Soto, будущая M-me Prenant, была француженкой испанского происхождения. Следует ли при этих условиях навязывать себе на шею все затруднения, связанные с регистрацией и желтой звездой?

Ответ M-me Prenant был такой, что она считает ниже своего достоинства скрывать от немцев свое происхождение. На это мы возразили ей, что говорить о достоинстве можно только с достойными людьми и немецкая администрация в будущем не ограничится регистрацией евреев и желтыми звездами; за этим последуют такие меры (прецеденты в средней и восточной Европе достаточно известны), что все равно и M-me Prenant, и M-me Soto придется скрываться под чужими именами, и это создаст колоссальные и, может быть, непреодолимые житейские затруднения. Кроме того, нужно подумать о детях, которые по Нюрнбергскому законодательству[692] будут считаться полуевреями и неполноправными гражданами. Наконец, в случае возвращения из плена ее мужа нелегальное положение семьи будет мешать ему вести политическую работу и участвовать в Сопротивлении.

Эти и другие аргументы оказались бессильны перед упрямством M-me Prenant. Все, чего мы смогли добиться, это — ее отказ от бессмысленного проекта с желтой звездой на груди прочесть на улице своим ученицам последнюю лекцию по философии. Результатом для нее и учениц было бы немедленное отправление в концентрационный лагерь в Германии. Мы втолковали ей, что немцы уже имеют огромную практику по демонстрациям и репрессиям за демонстрации и лекцией по философии их не удивишь.[693]

Левин от времени до времени продолжал заходить к нам, и в нем сразу обнаружились отрицательные черты: трусость, агрессивность, нетерпимость, бахвальство, корыстность, назойливость. Как-то он пришел к нам посоветоваться, как ему быть. В это время советское посольство дало известный срок всем латвийским, литовским, эстонским и бессарабским уроженцам, чтобы зарегистрироваться в качестве советских граждан, а Левин значился как литовский гражданин. Я посоветовал ему взять советский паспорт и даже поскорее уехать в Литву. Он возразил, что при его антецедентах[694] ему вряд ли дадут советское гражданство. Я ответил, что таких, как он, много, и, вероятно, больше половины из них уже сейчас стоят в очереди на rue de Grenelle.[695] Он не без язвительности заметил: «Вы, вот, уговариваете меня ехать, а сами…»

Я разъяснил ему, что сами мы уже побывали в советском консульстве и подали ходатайство о разрешении вернуться в Россию, но без подталкивания дело может затянуться. Тогда он предложил мне свои услуги для подталкивания: «Журналист все может. Я могу свести вас с человеком, обладающим большими связями». — «Кто же это?» — «Бывший посланник Литвы в Москве поэт Балтрушайтис; он — в Париже, и я могу вас с ним познакомить. Только предупреждаю, что у меня будут расходы; дайте мне двести франков». Я был очень поражен такой постановкой вопроса; как ни странно, но с выжиманием денег из всего в этой форме я встречался впервые. В шутку я сказал ему, что это — дорого и больше ста франков не дам. К моему удивлению, он сразу согласился, и мы с ним пошли в «Closerie des Lilas»,[696] где Балтрушайтис в то время находился.

Мы с Балтрушайтисом сразу понравились друг другу и стали по-дружески разговаривать. Как только Левин ушел, Юргис Казимирович задал мне вопрос, давно ли я состою с ним в дружбе. Я засмеялся и сказал, что ее никогда не было, а знакомство не идет дальше двух недель. Он тоже засмеялся и сказал, что и его «дружба» с Левиным не является более давней. Так, за сто франков, данных невзначай вымогателю, мы приобрели верных и ценных друзей в лице Марьи Ивановны и Юргиса Казимировича. Дружба наша продолжалась до их смерти.