«Мое утраченное счастье…». Воспоминания, дневники

Его назначают военным комиссаром на Северном фронте[840] с поручением подготовить наступление 18 июня. В одной из дивизий оказывается очень большое число людей, не приемлющих войну. К нему приходит депутация, чтобы заявить, что вероучение этих пацифистов запрещает им убивать. «Очень хорошо, — отвечает им Филоненко, — но оно не запрещает вам умирать. Чтобы не покидать ваших товарищей, которые пойдут в атаку, вы пойдете вместе с ними, но без оружия». — «В таком случае дайте нам винтовки», — сказали ему делегаты, и наступление состоялось. Этот успех продвинул Филоненко, и на целом ряде постов он был преемником Савинкова: как комиссар одного из фронтов, когда Савинков стал комиссаром при Верховном; как комиссар при Верховном, когда Савинков стал помощником военного министра.

Октябрьский переворот положил предел карьере Филоненко, как и многим подобным карьерам; некоторое время он пробовал участвовать в гражданской войне, но для патентованных черносотенцев как бывший комиссар оказался совершенно неприемлем. Филоненко не настаивал и убрался за границу. Здесь — несколько неясных лет в его существовании: некоторое время в Menton разводил кур и кроликов: его там помнят до сих пор; потом — валютные операции — след в полицейском досье; тут он решает избрать новую карьеру, чтобы выбиться и вернуть себе самоуважение.

Филоненко поступает на Faculté de Droit, очень бедствует, пишет для юридических балбесов thèses de doctorat,[841] пишет и за себя несколько блестящих (опять!) работ и блестящую диссертацию, натурализуется, становится адвокатом и вместе с тем получает кафедру в Брюссельском университете. Жизнь его опять устроилась. Он женится (вечный снобизм, вечное честолюбие!) на бывшей княжне Шаховской, много раз разведенной, и не прочь от новых комбинаций. Он снова ищет возможности выдвинуться дальше: делается масоном; вступает в организацию младороссов

Репутация Филоненко, однако, всюду скверная. Префектура полиции не замечает изменений в его положении; для нее (как это выяснилось во время нашего сидения в лагере) он — по-прежнему сомнительный иностранец, имеющий сожительницу и живущий полууголовными спекуляциями. Белые его сторонятся, красные ему не доверяют. Он старается ставить на лошадок всякой масти и окончательно подмачивает свою репутацию. Чтобы ее поправить, он берет на себя борьбу против возмутительных по бесчеловечности высылок иностранцев, ведет ее успешно, добивается пересмотра законодательства, выигрывает в судах ряд дел о высылаемых. Дело Плевицкой снова делает его нежелательным и приводит в Frontstalag 122.

Два слова еще о причинах ненависти Одинца к Филоненко. В самом начале эмиграции французы разрешили организацию русского юридического факультета с некоторыми правами для оканчивающих. Организатором этого предприятия был Одинец; он же — и «декан» этого «факультета».[842] Одинец пригласил Филоненко в преподаватели, всячески третировал и был необычайно удивлен, когда этот, по его мнению, никчемный человек вдруг оказался профессором настоящего университета. Tudieu![843][844]

Посмотрим теперь, что происходило с твоей стороны. В твоем Agenda на 22 июня 1941 года помечено: «Вусеньку увезли», и следующие страницы содержат записи о бесчисленных хлопотах: Borel — конечно, без результата, Fréchet — то же самое, да и что они могли сделать или сообщить тебе? Тоня, Dehorne, Юргис, Кивелиович, Perez. Некоторые из них сердечностью облегчали твое существование, а некоторые, как, например, Кивелиович, выказывали удивительное равнодушие.

Первое, что тебе хотелось узнать, — место, куда меня увезли, но об этом Потемкин, Alice Lapasset[845] и Dehorne, которых ты видела 25 июня, ничего не могли тебе сказать. В четверг 26 июня в 8 часов 30 минут (утра? вечера?) явились два инспектора из Префектуры, чтобы меня арестовать, и были очень огорчены, что это уже сделано, — обычное лакейство французской полиции. Визиты в Sante,[846]Cherche-Midi,[847] Depot,[848] Hôtel Matignon не дали результата. Только 28 июня в эмигрантском бюро на rue de l’Abbé Groult тебе сообщили, не ручаясь за точность, что, по-видимому, мы все находимся в Compiègne, и это несколько успокоило. Значит, мы не увезены в Германию, как ходили слухи.

1 июля ты поехала в Compiègne и оказалась героиней происшествия, которое взбудоражило весь лагерь. В Compiègne сразу, от местных жителей, узнала, что русские — в Royallieu. Ты побежала туда. Обежала кругом лагеря, видела издали заключенных, отдыхающих на траве в полуголом виде, и это тебя также несколько успокоило. Обойдя лагерь, ты заметила около входа проход, идущий куда-то внутрь и не охраняемый. Не долго думая, ты вошла в этот проход и проникла довольно глубоко внутрь лагеря — к немецким огородам. Тут тебя заметили с мирадора и начали кричать: «Halt!»[849] Мы также заметили это волнение на мирадоре и сами взволновались, когда один из немецких солдат крикнул вниз: «Женщина — в лагере».