«Мое утраченное счастье…». Воспоминания, дневники

Мы поняли, что речь идет об одной из наших жен, хотя и в мыслях у меня не было, что ты способна на такую неосторожность. Тебя арестовали, вывели из лагеря, опросили, сделали нагоняй и отпустили. Через немецких офицеров мы сейчас же узнали, что ты отпущена, но имя нам сказано не было. Ты сумела, однако, передать для меня colis[850] и письмо. Я получил и то и другое, и это была для меня огромная радость, за которую, как и за все последующее, я обязан тебе вечной благодарностью. Ты сейчас же уехала обратно в Париж, обещая мне вернуться в воскресенье 6 июля, и вернулась.

У тебя записано: «Видела Вусю». Это произошло так: бараки С6 и С7, очень близкие к ограде, были совершенно разрушены, с выбитыми окнами и дверьми. Став на окно, можно было видеть людей, проходящих по дороге мимо лагеря, и быть видимым ими. И вот мне кричат: «Идите на окно в барак С7; ваша жена вас спрашивает». Я побежал, вскочил на окно и увидел твою дорогую, родную, незабываемую фигурку. Это не могло продолжаться долго: немецкие часовые явились и прогнали вас, но несколькими фразами мы успели обмолвиться.

На твой вопрос, нужно ли мне что-либо из питания, я, боясь, что ты всадишь все в меня и сама не будешь питаться, ответил, что ничего не надо, что нас очень хорошо питают, и этим вызвал неудовольствие моих соседей, которые кричали женам: «Несите то, что только можно: животы подвело». Ты не очень поверила мне, и впоследствии пришлось все время воевать против твоего стремления меня перекармливать. В течение первых недель я потерял 18 килограммов веса, но затем стабилизировался, и худоба мне очень нравилась.

Потом ты передала мне приветы, ободрения от наших друзей, сказала, что будешь регулярно приезжать. Тут нас прервали, жены ушли, а мы стремительно покинули С7. У тебя записано: «Передала пакет и письмо». Я получил их; оказался один покладистый унтер, который охотно брался за эти тайные передачи и был некоторое время нашим провидением. Он, конечно, попался, и его убрали. Фамилия его была Blum, и все подозревали его в полуеврейском происхождении.[851]

Из людей, с которыми я познакомился в первые же дни, отмечу Мирзу Чокаева. Это был туркестанец, определенно монголоид. Я обратил на него внимание по той настойчивости, с которой Филоненко проводил часы в беседах с ним. Так как я уже знал, что Филоненко ничего не делает зря, я постарался познакомиться с Чокаевым и не раскаялся.

Прежде всего, это был прекрасно образованный человек: он, как и многие восточные деятели, окончил курс экономического факультета Петроградского Политехнического института. Это сделало из него жесточайшего противника русского империализма на Востоке и — естественный ход вещей — союзника всяких иностранных империализмов; по-видимому, и здесь tertium non datur.[852] Сначала делал пакости царской администрации в Туркестане, потом — советской, организуя заговоры, восстания, нападения, грабежи, убийства; поработал и с турками, и с немцами, и с англичанами. Он превосходно знал все, что относилось к Туркестану и к его продолжениям на восток: историю, языки, культуру, людей, особенно современных людей. Знал и наших друзей — Мирзу Мухеддина, Мирзу Исама, Мирзу Амина, все семейство,[853] и тех европейцев, которые занимались хлопком или фруктами или винами на нашем Востоке.

Такой драгоценный человек, конечно, не мог не быть предметом внимания для немцев. На мой вопрос, поставленный в косвенной форме, Мирза Чокаев объяснил, что в Берлине существует Институт для изучения восточных культур и что в этом Институте он работал ряд лет; перед войной несколько не поладил с немцами и уехал во Францию. С оккупацией Франции немцы снова разыскали его и предложили вернуться в Институт.

«Так, значит, вы ответили, что подумаете, а они облегчили ваши размышления, заперев вас с нами?» — спросил я. «Вот именно, — ответил он мне, — и, знаете, боюсь дать сразу согласие». — «Иначе говоря, вы боитесь, что они потребуют от вас гораздо больше: например, превратят вас в председателя среднеазиатского совета министров», — сказал я. «Этого не думаю, — ответил он, — но что-нибудь в таком роде может произойти, а я все-таки не хочу превращаться в куклу. Я, тюркский патриот, ищу союзников, а не хозяев». — «Опасная игра и плохо кончится», — сказал я ему.

Мы с ним много раз разговаривали. Вдруг, во время одной из моих лекций, за ним, как всегда неожиданно, явились: он был освобожден. Несколько месяцев спустя к нам попал номер берлинской рептилии на русском языке, и там был некролог «председателя совета министров Средней Азии Мирзы Чокаева, скоропостижно скончавшегося посреди успешной работы на благо тюркских народов Азии». Как это случилось, кто положил конец карьере этого талантливого авантюриста и каким путем — ядом, петлей, кинжалом, мы никогда не узнаем.