«Мое утраченное счастье…». Воспоминания, дневники

Дело было к вечеру. Николаевские казармы находились не близко — на Ходынском поле, и мы добрались туда уже совсем к ночи. После коротких переговоров дневальный пропустил нас во двор, делегаты пошли за казаками, а мы остались ждать и распределили роли. Первым должен был говорить «Станислав» (Вольский). Как только вызвавшая нас сотня собралась на дворе, он заговорил, но я не узнал блестящего «Станислава». Не знаю, действовала ли на него непривычная обстановка, непривычная аудитория, отсутствовал ли обычный тон взаимного доверия и симпатии, столь необходимый для агитатора, но «Станислав» говорил бледно, вяло, слабо, заикаясь, и на лицах слушателей все более вырисовывалось удивление. Казаки начали мяться и слушали с неохотой, и даже раздавались голоса: «Он все про царя, а когда же про дело?» Дело в том, что «Станислав» забыл обычное правило при агитации среди солдат: начинать с шеврона и кончать царем, — и к этой аудитории обратился прямо с царя, и так на царе и доехал до конца речи — конца бледного и вялого, как вся речь. После него заговорил эсер, по-видимому, более опытный и лучше знающий эту среду и ее предрассудки. Его слушали с большим вниманием, но вдруг послышался звон копыт по мерзлой земле, и во двор въехала другая сотня того же полка, возвращавшаяся с разгона какого-то рабочего митинга.

По команде офицера сотня моментально окружила нашу группу, причем слушавшие казаки быстро загородили нас собой. Раздалась команда: «Шашки вон, руби», — но казаки не спешили повиноваться, видя перед собой однополчан. «Что это за люди?» — «Да это свои же казаки в вольном». — «Вот погодите, мы сейчас пришлем дежурного офицера посмотреть, что это за казаки». Приехавшая сотня отправилась к казармам, а вызвавшие нас казаки смущенно говорили нам: «Вот что, братцы, удирайте-ка вы, пока целы». В этот момент пришел дежурный офицер, как я узнал впоследствии — есаул Щербаков, и сказал нам следующее: «Господа, я обязан вас арестовать, но я сочувствую вам всей душой и прошу немедленно бегом отправиться к трамваю, иначе будет поздно. Все остальное я беру на себя». Мы последовали его совету, а он, действительно, все взял на себя, был арестован и через полгода военным судом приговорен к трем годам крепости.

Мы вернулись назад очень сконфуженными и попали на совещание к шапочному разбору. Не знаю, какое было принято решение, но мы с «Иосифом Георгиевичем» уговорились поехать на следующее утро в Спасские казармы в Ростовский полк: нас охватывало отчаяние при мысли, что благодаря нерешительности организаций придется проводить вооруженное восстание силами наших дружин, слабость которых мы знали лучше, чем кто бы то ни было, и при этом весь московский гарнизон будет против нас. К Спасским казармам мы приехали часов в 11 утра и уже сунулись в ворота, как вдруг нас поразило нечто необычное, происходившее во дворе. Там расхаживали офицеры, перед которыми в струнку вытягивались солдаты. Мы отошли в сторону и старались из разговоров в толпе выяснить, в чем дело. А дело оказалось очень простое и для нас слишком неожиданное: полк, прождав два дня, начал естественно разлагаться. Ночью часть раскаявшихся солдат освободила арестованных офицеров, и одного их появления было достаточно для приведения к покорности всего полка. Полк был потерян, а вместе с этим был потерян для нас и весь московский гарнизон. Трудно было ожидать, чтобы после неудачи ростовцев хоть одна воинская часть в Москве пожелала выступить. К тому же правительство приняло ряд мер, которые еще раз показали, что «слуги реакции не краснобаи». Экономические требования солдат были удовлетворены. Запасные и отслужившие срок были немедленно отпущены. Точно так же были отпущены и вольноопределяющиеся, и наиболее неблагонадежные из солдат. Московский гарнизон был разбит еще до боя.

Вечером того же дня зашел ко мне тов. «Валентин» (Перес), член МК, ответственный пропагандист; мы долго обсуждали положение. Оба мы приходили к мнению, что восстание неизбежно, но что этот момент наиболее для него неблагоприятен. «Валентин» высказал даже, что в данный момент восстание будет чистейшей авантюрой.

Кажется, через день или два после этого состоялась в реальном училище Фидлера та знаменитая конференция московской большевистской организации, на которой решался вопрос о вооруженном восстании и был решен положительно. Я присутствовал на ней в качестве одного из представителей боевой организации. Помню этот большой зал, наполненный рабочими — представителями заводов, и море рук с белыми бумажками — билетами, поднимающихся при каждом голосовании. Район за районом, завод за заводом давали сообщения о положении дел почти всегда в такой форме: «район такой-то, завод такой-то, рабочих столько-то, все рвутся в бой и готовы выступить по первому указанию МК; оружия мало, но завод может изготовить то-то и то-то, дайте указания, и мы пустим все станки для изготовления оружия».