«Мое утраченное счастье…». Воспоминания, дневники

Он: Там уже не с пением. Обвинили в саботаже, а я был ни при чем, работал честно. Подержали, оттуда — в лагерь, а из лагеря я сбежал и поехал в Ганновер, где и жил до прихода американцев.

Я: Как же вы жили? Легально?

Он: Вполне легально. У меня был немецкий паспорт на мое имя, карточки и достаточно денег, чтобы покупать продукты на черном рынке.

Таков был его рассказ, который во многих отношениях мне кажется совершенно невероятным. Что это были за русские пленные, которых немцы развлекали пением и которые доносили относительно исполнения цыганской песни с патриотичным оттенком? Как мог он спокойно жить в немецком городе с паспортом на свое имя в то время, как его должны были после бегства из лагеря всюду искать? Как мог, при немецком контроле, пройти незамеченным русский, нигде не работающий и при опросах отвечающий, как он мне разъяснил, что живет на сбережения после работы на заводах на немецкую оборону? Конечно, можно ответить, что все возможно в наше время, но все-таки его рассказ совершенно не соответствует всему, что мы знаем о жизни в Германии в годы войны[926].

Я уже упоминал Федора Тимофеевича Пьянова, нашего сожителя по камере в Компьене. Это — очень странный человек: христианин, набожный, постоянно молящийся, и даже профессиональный христианин, но совершенно лишенный христианских чувств по отношению к ближним и совершенно нетерпимый по отношению к инакомыслящим. Он — христианин по профессии, потому что в течение ряда лет являлся представителем YMCA[927] (Христианской ассоциации молодежи), организовывал христианский американский спорт в Париже, распространял их литературу, ведал их домом отдыха; этим и зарабатывал средства к жизни, иной профессии не имел.

Все это было не без таинственности: где-то, во всяком случае, не на войне, как будто в Москве в ноябрьские дни 1917 года, он потерял руку, но точную версию мы так и не узнали. Где-то в Америке получил богословское образование, но в богословском институте какой секты — неизвестно. Ездил по христианским делам в Индию, в скандинавские страны, в Голландию, на чей счет — неизвестно. Принимал участие в экуменическом движении и являлся представителем, неизвестно чьим, на экуменических конгрессах. Несмотря на свое богословское образование, он поражал своим невежеством и в богословских, и в смежных философских, исторических, литературных вопросах. Совершенно явно никогда ничего не слыхал о христианской апологетике и начинал споры, оспаривая выводы науки, с которыми уже давно примирились и православные, и протестантские, и католические богословы.

Разговоры с Пьяновым всегда бывали вроде моего первого столкновения с ним. Узнав, что я — неверующий, он захотел меня обращать в христианство и очень мягким тоном попросил — чтобы было, из чего исходить, — дать краткое определение христианства. Я дал следующее определение: «Христианство — грубая смесь восточных суеверий на основе первобытного фетишизма, с некоторыми пережитками антропофагии». Он пришел в необыкновенную ярость и начал грубо ругаться. Я отошел. Он поорал еще немного в воздух, замолк и потом вдруг сказал: «А сейчас начинается обедня; пойти помолиться…» Я заметил ему: «Стоит ли? Вы уже помолились, Федор Тимофеевич», — и тотчас же последовала вторая порция яростных ругательств. С этого времени он возненавидел меня, а также и всех тех, кто были со мной в хороших отношениях.

Это не помешало Пьянову в тот момент, когда его освобождали, подойти ко мне и извиниться за все свое поведение. После моего освобождения мы с ним часто встречались и всегда дружеским образом. Справедливость требует еще отметить, что, очутившись на воле, он очень много сделал, чтобы помочь своим товарищам по лагерю, укрывал евреев, был арестован вместе с матерью Марией и о. Клепининым, отправлен в Германию в лагерь смерти и оттуда вернулся в сравнительно хорошем виде. Конечно, сейчас он занимает американскую позицию[928].

Продолжу рассказ о Компьене, который очень затянулся из-за личных характеристик, которые я все-таки не считаю бесполезными. Из них складывается картина того смешанного общества, которое меня окружало девять тяжелых месяцев.