«Мое утраченное счастье…». Воспоминания, дневники

Какой радостью бывало также получение письма без цензуры. Был один немецкий унтер, бывший коммунист, который охотно и безвозмездно оказывал эти услуги, когда видел, что имеет дело с людьми осторожными и разумными. К сожалению, не было возможности хранить эти письма, и у меня уцелело только то, что прошло через цензуру. Нас очень интересовало положение на фронте, но узнавать его мы могли только через вас, и у нас с тобой было уговорено, что русский фронт называется «Борисом». И я нахожу, например, в письме от 14 августа 1941 года прибавку: «La santé de Boris se maintient dans un état satisfaisant, malgré quelques légères rechutes de ses rhumatisme aux pieds. Il dit que ce nut [нрзб]. Tu connais son courage et son endurance, le cher homme»[947]. Этот бюллетень был совершенно точен, но, конечно, нас мало удовлетворил; мы ждали все более быстрого праздника «на нашей улице».

В письме от 22 августа ты упоминаешь «зеленую посылку»; я очень хорошо помню и уже о них говорил, как радостно было мне и всем нам получать для нашей камеры огромные коробки с фруктами, овощами и хлебом. И в письме от 27 августа ты меня просишь похлопотать о свидании в день нашей годовщины. Я уже писал здесь, что из этого вышло, и самое письмо твое получил значительно позже.

В письме от 5 сентября ты сообщаешь, что Канцель телефонизировал тебе, а он был одним из первых, освобожденных из лагеря. Это совершилось после нашего первого переселения, когда отношения между нами всеми стали обостряться, нервность увеличилась, и старый Дорман, прощаясь с Канцелем, заявил, что он был единственным симпатичным сожителем. Тут же ты спрашиваешь, получил ли я телеграмму с поздравлениями к нашей годовщине. Вот она, передо мной, и я помню радость, которую она доставила мне, но я получил ее много дней спустя.

Сейчас я припомнил, что всех нас фотографировали для наших dossiers. Кажется, это было еще, когда мы находились в другой части лагеря. Операция банальна, но фотограф был не банальный. Это был профессиональный фотограф из Compiègne, явно сочувствовавший нам и приглашавший нас «улыбаться, если мы можем». Он не ограничился этим, а брал для тайной передачи письма и поручения, и попался. Вскоре мы увидели его во французской части лагеря. У тебя было впечатление, что вообще большинство населения относилось к нам с сочувствием и оказывало помощь, несмотря на разъяснения местной петэновской прессы, что мы все — сутенеры и жулики, а жены, которые к нам ездят, — проститутки. Я еще дам дальше несколько примеров.

В письме от 19 сентября ты делаешь несколько невольных психологических ошибок: находясь в дружбе с Ольгой Алексеевной Игнатьевой, ты советуешь мне сблизиться с ее братцем. Сближение было невозможно: он был на сто процентов немецким прихвостнем, и для него я был врагом номер один.

Другая ошибка: Левушка и Марья Павловна пришли к соглашению, что он и я будем пользоваться совместно согревательной электрической машинкой. Но Левушке не подходило это, и он, балованный маменькин сынок, крайне расстраивался, когда я ставил что-нибудь на прибор. И я перестал ставить. Сообщить об этом тебе не мог, чтобы не испортить твои отношения с Марьей Павловной. У Левушки были свои достоинства, и даже очень большие, но эгоизм у него был примитивный.

Ты сообщаешь также о твоих заботах о семье Чахотина, и мне и сейчас приятно, что во всех обстоятельствах нашей жизни ты обнаруживаешь всегда чуткость, доброту и внимание к людям[948].

В письме тебе от 21 июля я упоминал первый из наших лагерных концертов, состоявшийся накануне. Как не вспомнить с благодарностью наших товарищей-артистов, так быстро и так удачно сорганизовавшихся. Хор под руководством Ярова, а потом — доктора Давыдова, был великолепный и… забавный. Например, басы — граф Игнатьев и полковник международных испанских бригад Чупек. Трудно было придумать большую противоположность во всех отношениях. И пели они, как нельзя более кстати, «Бородино» и «Песню о Ермаке», а в первом ряду сидели немецкие офицеры, ничего не понимали, но с удовольствием слушали.

Conférencier был Зеелер, который, представляя поэта von Hass (я уже писал об этом гестаповце), якобы обмолвившись, назвал его несколько раз «Dieser[949] Ass» к большому веселью публики. Очень хорошо играли скрипач Женя Чахотин, виолончелист Шварц и пианист Сибиряков. Для концертов наши художники приготовляли артистически нарисованные программы, и передо мной лежит открытка, воспроизводящая программу концерта 27 июля, рисованная очень недурно Морозовым. В этом концерте, к большому неудовольствию любителей строгой музыки, вроде Левушки, в первый раз выступил с гитарой универсальный артист Бологовский. Я не был так строг, как они, и слушал его всегда с большим удовольствием.