«Мое утраченное счастье…». Воспоминания, дневники

В первый раз мы повидались 1 августа. Это было первое разрешенное свидание, и какой оно для нас было радостью. Я помню, с каким чувством проник в барак для свиданий, увидел тебя, почувствовал твою родную спасительную руку. Так ведь я всегда ее называл, и такой она для меня всегда и была во всех трудных обстоятельствах нашей жизни. И ты прижалась ко мне и, вопреки своей всегдашней сдержанности, сказала: «Какое счастье снова почувствовать тебя, твое присутствие, твою живую родную теплоту, твою близость». Эти десять минут были большим благом. Радостью было уже видеть твою милую фигурку далеко за пределами колючей проволоки и знать, что с тобой ничего не случилось. Но эта близость на десять минут — ни с чем не сравнима, и благодаря ей мы получали на долгое время заряды бодрости и надежды.

Однако первая радость оказалась мимолетной: разрешенные свидания были отменены. Нам едва удалось повидаться в двадцатых числах августа благодаря любезности капитана Nachtigal, которому и мы, и многие другие очень обязаны. Свидание имело место в маленьком бараке, куда нас с Левушкой привели, и мы нашли там тебя и Марью Павловну[940] вместе со старым Зеелером и с «Соловьем»[941]. «Соловей» и Зеелер вышли посидеть на крылечко, и мы смогли полчаса разговаривать. Это было 26 августа, и дало надежду повидаться в день годовщины нашей свадьбы, 31 августа; нам было обещано, и ты приехала специально из Парижа.

Целый день я со своей, а ты со своей стороны проволоки ждали. Свидания должны были иметь и Чахотин, и Левушка. Наконец, мы трое вышли к кухне, откуда была видна часть одной из улиц, и увидели тебя с Марьей Павловной и женой Чахотина. В этот момент налетели «полицейские» — не немцы, а русские черносотенники — и потащили нас троих в барак, где жило русское начальство: Игнатьев, его заместитель Киселев и куча других черных (или белых, как угодно). Нас окружила толпа воющих германофилов, в которой ораторствовал «профессор» Финисов: «Чего на них смотреть! Передать их немцам и все тут. Туда же: с женами захотели перекрикиваться. Нам тоже хочется, но мы послушны приказу. А эти ничего не хотят знать. Передать их немцам!» Игнатьев не вышел, а вышел Киселев, человек гораздо более приличный, чем другие, и сказал нам: «Возвращайтесь в ваш барак. Комитет обсудит». Нашему преступлению дальнейшего хода не было дано. Несколько дней спустя свидания были разрешены, начиная с 16 сентября — два раза в месяц[942].

Сегодня поговорю о переселениях. Немцы устраивали их очень часто, без всякой видимой (для нас) причины, но, конечно, руководясь совершенно ясными полицейскими соображениями. Из тех же соображений техника бывала всегда одна и та же: призывали старшего по бараку и объявляли: «Вы имеете полчаса на переселение со всеми вашими вещами из вашего барака в барак номер такой-то. Все, что принадлежит лагерю, должно оставаться на месте; в новом бараке вы имеете все, что вам надо». Начиналась торговля относительно срока: с большим трудом получали часовую прибавку. Что же касается до казенного имущества, то с приказаниями немцев мы не могли считаться: знали, что на новом месте не найдем ничего, и забирали все — полки, доски, кровати, постели, столы, скамьи, шкафы, провода, лампы, все, начисто.

Перетащить это на себе бывало нелегко. Тем более, что всегда были люди, старавшиеся под тем или иным предлогом ускользнуть от этой повинности: один — по сердечной болезни (вполне реальной), другой — по дурному характеру (тоже вполне реальному), а Сергей Степанович Чахотин находил всегда идеологические препятствия. Он предлагал свой «научно выработанный» план переселения, совершенно неосуществимый, и, когда мы отвергали его, заявлял, что принимать участие в работе, ведущейся вопреки научной организации труда, не желает, и уходил, оставляя весь свой огромный скарб. Правда, его сын Женька с лихвой работал и за себя, и за отца, над которым открыто смеялся, но и его сил не хватало на все, и тогда все, кончившие раньше срока свое личное переселение, брались за общий скарб и за помощь отставшим.

Так как я принадлежал к быстрым работникам и не боялся поддать пару, то на мою долю доставалась и переноска чахотинского груза. Когда все у нас бывало закончено, полки водворены, кровати расставлены, матрацы и постельные вещи положены, и мы принимались каждый за раскладку своих вещей на полках, появлялся Чахотин. Его встречали, конечно, насмешками, и его «научная» критика наших действий вызывала общий хохот. А я, не стесняясь, заявлял ему, что его «система» является прекрасным прикрытием для нежелания честно выполнить свою долю работы. И так до следующего переселения[943].