«Мое утраченное счастье…». Воспоминания, дневники

Приехав в Achères в 1942 году, мы застали девочку уже больной, и еще в 1946 году она находилась в постели: за это время почти не росла, и младшая сестра обогнала ее и ростом, и силой, и живостью. Девочка сносила свои мучения с необычайным терпением. Она стала твоей любимицей, и мы постоянно привозили из города для нее (и, чтобы не создавать ревности, для сестры) лакомства, игрушки, книги. И вот, к общему удивлению, в 1946 году ей сделалось лучше. Улучшение продолжалось, и в 1947 году она покинула постель и стала превращаться в обыкновенного здорового ребенка, хотя и несколько отсталого по физическому развитию. Их и сняли мы у нас в саду в этот кратковременный приезд 5–7 июля[1413].

Прежде чем расстаться с Achères, упомяну еще нашего приятеля Julien. Я уже говорил о нем: старший сын в многодетной семье — одной из многих, погубленных законом об allocations familiales[1414]. Это — пособие по воспитанию детей, которое выдается многодетным семействам; оно прогрессивно и, начиная с четырех детей, значительно превышает нормальный заработок рабочего. Для шести детей пособие бывает вдвое больше среднего заработка. Идея — очень хорошая, но на практике получается, что отец и мать перестают работать и спиваются. Я видел это много раз своими глазами.

Такая семья существовала и в Achères. Родители получали много, но все пропивали, а дети ходили грязными, оборванными и некормлеными, воровали и нищенствовали. При таком положении в семье власти должны вмешаться. В конце концов они и вмешиваются — через несколько лет, когда зло уже непоправимо. Не знаю, вмешались ли они в Achères после нашего отъезда, но в течение пяти лет мы видели, как эти дети росли без присмотра. Старший мальчик — в 1942 году ему было 8–9 лет — старался реагировать, искал заработок, и мы и многие другие охотно звали его, если бывала работа, или выдумывали для него какое-нибудь дело.

У нас, например, Julien появлялся всякий раз, как Ragobert привозил дрова из леса. Уговор был всегда такой: привезти дрова и аккуратно уложить их в третьей комнате нашего дома, и в помощи тот не нуждался. Но, когда появлялся Julien, он сейчас же начинал таскать полено за поленом и укладывать их самым деловым образом; делал это всегда усердно, быстро и хмуро. Во время летней страды часто можно было видеть его помогающим тому или другому фермеру на поле, и помощь эта, несмотря на возраст, бывала не ничтожна и кстати. Так оно продолжалось до 1946 года включительно.

Но в 1947 году мы стали замечать у Julien нехорошие повадки, и репутация его по деревне изменилась. Немудрено: ему было 13–14 лет — критический возраст, требующий разумного внимания и снисходительности. А крестьяне отнюдь не были склонны возиться с психикой мальчишки: немного проштрафился — тумак и пошел к черту. В наши немногочисленные приезды этого года мы нашли у Julien психологию волчонка. Насколько могли, мы (особенно ты) старались бороться с этими тревожными тенденциями, и перед отъездом поговорили с ним и, на всякий случай, дали наш адрес. К сожалению, больше мы о нем ничего не слыхали[1415]. <…>[1416]

9 октября состоялось наше последнее, как мне кажется, свидание с Марьей Ивановной Балтрушайтис. Она пришла к нам накануне своего отъезда на лечение. Ее состояние — физическое и моральное — больно нас поразило. Было видно, и Марья Ивановна сама это знала, что болезнь сердца (была ли она у нее того же типа, как у тебя, я не знаю) пошла резко на ухудшение. Марья Ивановна задыхалась, даже сидя, и, когда я пошел провожать ее до автобуса, она шла медленно-медленно и задыхалась. И погода была как будто нарочно для этого: промозглый холодный парижский туман. Она села в автобус, и больше мы ничего о ней не слышали, а косвенным путем, значительно позже, через Chaussy, узнали о ее смерти. Сын, ненавидевший нас, как и все русское, не известил [о ее кончине], несмотря на нашу давнюю и хорошую дружбу с его родителями[1417].