«Мое утраченное счастье…». Воспоминания, дневники

Это был человек с очень крупными достоинствами и с огромными интеллектуальными и моральными дефектами. К марксизму он пришел сравнительно поздно, пройдя в политическом отношении через «Освобожденчество» и в научном через школу Ключевского. Зная это про себя, Покровский, при обсуждении каждого вопроса, вспоминал, как его решали соответственно Струве и Ключевский, и старался дать иное решение, хотя бы вопрос был решен вполне правильно. Зная, что новое всегда борется со старым, он заискивал перед новым и ничего так не боялся, как быть обвиненным в старческом застое мысли. Поэтому, про себя думая иначе (и иногда post factum высказывая в дружеском разговоре свои действительные мысли), он всегда старался проводить более «молодые» решения. Пока дело происходило в эмиграции и касалось бумажных резолюций, это было терпимо, но в Москве, когда к нему приходили молодые коммунисты, молодые рабочие, он сразу и без спора подписывал все, что от него требовали, а потом брался за голову, охал и жаловался.

В 1905 году Покровский принадлежал к лекторско-литературной группе при Московском комитете, и меня часто посылали к нему и Рожкову по разным делам от имени студенческой партийной организации. После восстания декабря 1905 года появился сборник «Текущий момент», в котором была статья на военные темы в историческом аспекте, подписанная «М — ый». Как раз в это время т. «Леший» (Доссер) и я восстанавливали нашу боевую организацию. Статья нам понравилась, и мы решили пригласить автора (Покровского) работать в организации в качестве «теоретика». Он охотно согласился, получил кличку «Домовой» (для некоторых категорий товарищей я, помимо «Семена Петровича», был «Водяным») и больше ни разу не показывался. Потребность в его присутствии мы не ощущали, и она отпала сама собой. Поэтому, когда на летней конференции Московской организации была выставлена кандидатура Покровского в Московский комитет, он смотрел на меня с большим страхом, боясь, что я расскажу о его работе.

Потом на некоторое время я потерял Покровского из виду и встретился с ним лишь в эмиграции в Париже осенью 1909 года. Он был в оппозиции к Ленину и принадлежал к группе «Вперед» вместе с Луначарским, Богдановым, Алексинским, Мануильским и многими другими. Сейчас это звучит курьезно, но оппозиция была «слева». Был очень забавный момент, когда на одном из собраний парижской группы Покровский, во имя идеи права, отстаивал право уральских экспроприаторов на захваченные деньги, и Ленин сказал ему с презрением: «По вашей логике вы должны были бы отстаивать такие же права буржуазии. Думать надо, товарищ Покровский, головой надо думать».

Статьи Покровского представляли из себя смесь очень остроумных и метких выражений с абсолютно абсурдными мыслями. Он как-то не умел найти, что существенно, а что нет, и шел, руководимый скорее притяжениями и отталкиваниями, чем здравым смыслом. Оказавшись за границей без возможности продолжать научную карьеру, Покровский возненавидел профессуру и писал в заграничных изданиях чудовищно лживые вещи о русской науке и русских ученых. Поняв марксистский метод как абсолютное первенство экономического фактора над всем остальным, он исключил из своих исторических работ все события, все исторические вехи, кроме развития экономики. Помня полемику с Михайловским по поводу роли героев в истории, он выкинул биографическую серию из программы научно-популярного отдела в Госиздате и очень сконфузился, когда Воровский напомнил ему о серии «Кому пролетариат ставит свои памятники», введенный в программу по прямому указанию Ленина[302].

Когда началась война 1914–1918 годов, Покровский понял «пораженчество» Ленина не как борьбу со всеми империализмами — союзническими и немецким, а как борьбу с союзническим империализмом, и отстаивал правильность поведения немцев даже там, где отстаивать было невозможно. В личной жизни он был чрезвычайно несчастлив и старался разрешить все трудные и запутанные вопросы, как и полагается социалисту, то есть с человечностью и достоинством. Может быть, именно в этом он был наиболее самим собой. Оказавшись замнаркома при Луначарском и понимая, что мало бы что переменилось, если бы было наоборот, он чувствовал большую обиду и очень часто ворчал на все, что делалось, иногда совершенно по-обывательски. При рассмотрении различных личных ходатайств, которые сыпались без числа, он проявлял неизменно большую доброту, настоящую, не походившую на болтливую лжедоброту Луначарского[303].

Из других членов Г[осударственного] У[ченого] С[овета] нужно вспомнить Вячеслава Петровича Волгина, Вартана Тиграновича Тер-Оганесова и Николая Михайловича Лукина.