«Мое утраченное счастье…». Воспоминания, дневники

Действительно, у неосвещенной платформы стояло несколько теплушек: это и был поезд до Озер. Не было никого — ни публики, ни персонала. Мы внесли наши вещи, посидели на них, потом вышли побегать по платформе, чтобы согреться. Ночь была свежей, как и полагается в июне в нашем климате; луны не было. Мы тихо прохаживались, сидели, опять прохаживались. К полуночи начали появляться другие пассажиры, которые подсаживались в теплушки. Около часа ночи раздались возгласы: «Облава!», и часть пассажиров бросилась бежать, а за ними погнались прыткие молодые люди в военном и с карабинами за плечами. Тех, кто не бежал, не трогали и не опрашивали. Часам к двум пришел проводник, а в три поезд медленно двинулся. Уже светлело. Я не буду утверждать, что машинист ходил в лес по грибы, но потратил три часа на 38 километров пути.

Проезжая через Карасево, я с любопытством искал глазами наше Аниково: его не оказалось, оно было сожжено со всеми постройками. Вот мы — и на конечной станции Озеры. Там почти никого нет, а те, кто есть, не знают, где Бабурино, и указывают неопределенно на лес. Так как мы не известили о нашем приезде, то должны сами каким-то путем устроить доставку наших персон и, в особенности, багажа. Кто-то надоумливает нас поместиться на дороге, идущей из Озер в село Горы и проходящей через Бабурино. Действительно, после четверти часа ожидания мы подряжаем проезжающего крестьянина подвезти нас до Бабурино: плата натурой — хлебом. Дорога через лес изумительна: даже при свете можно двадцать раз сломить шею. Рытвины, ухабы, ямы, рвы, пни, неожиданные колдобины с грязью, да какой — густой, глубокой, вековой. Дорога изумительна и в другом смысле: лес весь состоит из великолепных высоких стройных сосен.

Выезжаем на довольно обширное открытое пространство, засеянное озимыми и яровыми и окруженное со всех сторон лесом. Показывая на группу строений, наш возница говорит: «Вот вам Бабурино. Где вас нужно высаживать?» Я усматриваю деревянный дом с весьма затейливой резьбой и мезонином, обладающим четырьмя резными балконами, и говорю тебе: «Насколько я знаю мамин вкус, это — ее дом». Так оно и оказалось. Нас встретили с радостью все — родители, чада и домочадцы; налицо были папа, мама, мамина сестра и моя тетушка Надежда Васильевна, моя сестра Нина, мой троюродный брат и мамин племянник Эдуард Карлович, прикрепившийся к фортуне моих родителей, а также песик Томик, скромный по размерам, но сидящий на цепи, и кошка Катя, лошадь, коровы, козы, овцы, крольчихи с детьми, куры и петухи. И я сразу увидел, что мои страхи были неосновательны: ты сразу и очень понравилась маме и всем, и тебе все очень понравились.

Нас повели в мезонин с четырьмя балконами — наше помещение. «Тут нет мебели, — сказал Эдуард Карлович. — Погодите, все будет». Он принес топор, доски, и вот в два счета появилась платформа на стойках, принявшая матрац, простыни, одеяла, подушки. Также возникли стол туалетный, стол у постели, стол для занятий посередине комнаты и маленькие переносные скамеечки. Ты с удивлением и восхищением смотрела на это творчество и была очень довольна результатами. Мама сейчас же увела тебя вниз на кухню — мыться: в этом отношении ваши взгляды совершенно совпадали. Папа и Нина занялись книгами, которые я привез. Как только мы помылись, нас позвали в столовую, где на столе я увидел те самые пышные лепешки, секрет которых мама привезла из Тульской губернии, и молоко, сливки, сливочное масло, самодельные сыры — все очень вкусное, все без ограничений. После завтрака мы пошли отдохнуть и спали часа три. Мама, подвижная и энергичная, не терпела покоя: она разбудила нас и повела гулять[330].

Так как прогулок там было множество, и в первый день мы не знали местной топографии, я уже не помню, куда именно мы ходили. Помню только общее впечатление, что мы чувствовали себя дома не только в доме моих родителей, но и всюду кругом — в лесу ли, в поле ли, на Оке и за Окой, на заливных лугах или в пыльных Озерах. Редко бывало, чтобы пейзаж, воздух, люди, все так сразу и окончательно становилось своим, родным. В каком бы настроении, с какими бы заботами ни попадали мы в Бабурино, там все это исчезало, и оставалось прочное ощущение счастья. Конечно, этому способствовал и тот радостный сердечный прием, который мы встретили и который нам, так измучившимся за год, и особенно тебе, молчаливо страдавшей от той жизни, которая нас окружала в Архангельском переулке, пришелся к сердцу. Ты сразу расцвела и повеселела. В твоем обращении с моими родителями не было и следа той сдержанности, той боязни проявить себя, которую я наблюдал в Москве. Ты стала самой собой. А когда ты стала самой собой, все сразу узнали тебя, как знал тебя я, и полюбили.

Мне кажется, что следовало бы немного поговорить об обитателях Бабурино, и начну с тети Нади.