Мое взрослое детство

В девятых-десятых классах математику преподавала нам Евдокия Семеновна — прекрасный педагог, в совершенстве знавшая свой предмет. У нее был такой глаз... Любого ученика она видела насквозь. Как войдет в класс, мгновенно поймет, кто не знает урока. Я не только боялась посмотреть ей в глаза, но даже в коридоре про­шмыгивала мимо, чтобы не попасться ей на глаза. Казалось, вся моя фигура ей говорила: «Ничего не знаю. Ничего».

На устном экзамене по математике Евдокия Семеновна смотрела на меня тоскливо и безнадежно. Все, кто не любил математику, были для нее людьми неполноценными и вызывали искреннюю жалость и тоску.

- Ой, Гурчэнко, Гурчэнко, що з вас будэ? У вас по матэматыци у голови тэмна ничь.. Ну що, будэмо видповидаты, чы натягнэмо тры?»

Я ответила, что хочу «видповидаты».

Новость мгновенно донеслась до учительской. Больше всех радовалась наша классная руководительница Клара Абрамовна: «Терпение и труд — все перетрут».

И вот устная математика — «пять», а письменная — «три». По инерции. А ведь этой  инерции могло и не быть. Но поздно. Многое, очень многое прошло мимо. Всю жизнь потом я чувствовала недостаток образования. А тогда, в десятом классе, эта бессистемность образования даже и на йоту не представлялась мне трагичной и горькой. То был только первый звонок.

В том же 1953 году я поступила в Институт кинематографии на курс народных артистов СССР С. А. Герасимова и Т. Ф. Макаровой. Началась совершенно новая жизнь. Жизнь в новом измерении.

Среди учеников Герасимова я была, как белая ворона. Я пришла на курс с большим аккордеоном, с желанием на экране петь и танцевать, с мечтой быть только музыкальной актрисой. Обязательно.

Постепенно, исподволь и незаметно, Сергей Апполинарьевич и Тамара Федоровна подводили меня к тому, чтобы я стала ученицей их школы — реалистической школы. И в то же время ни в коем случае не оставляла, а, наоборот, развивала свои музыкальные способности. На третьем курсе я сыграла в «Разбойниках» Шиллера первую драматическую роль — Амалию. И только после этого начала становиться полноценной ученицей Герасимова.

И вот роли на дипломном курсе: комедийная эксцентрическая роль в водевиле, музыкальная роль Кето в оперетте «Кето и Котэ» и драматическая роль Имоджин, которая и поет, и танцует, и играет на рояле в сценической композиции по Драйзеру «Западня». Именно сейчас, пройдя школу Герасимова, играя театральную примадонну и кокетливую дамочку в мюзикле «Небесные ласточки» и в водевиле «Соломенная шляпка», играя в «Бенефисе», где мне нужно вдохнуть жизнь в десяток женщин-масок, я ищу точную биографию каждой, стараюсь понять причины их внутренней неустроенности, реально стою на земле. А они порхают, кривляются, кокетничают, придумывают себе экстравагантные поступки, за которыми удобно прятать свою боль. После школы, в институте, пошли провалы. Не на уроках мастерства, не по другим предметам по специальности, даже не в масштабе узкой школьной программы —  по истории, литературе — нет. Здесь все внешне было пристойно. Но внутри — я-то знаю! — все время проваливалась, спотыкалась. Чувствуя на лекциях С. А. Герасимова широкий размах его знаний и эрудиции, я понимала, что мне надо необыкновенно много читать, много нового узнать, очистить свою речь, исправить свой вкус, что мне придется постоянно пересматривать и менять свои взгляды на жизнь, на искусство. Я должна была самостоятельно выбираться трудными дорогами из лабиринта запутанных в сознании вопросов.

...На школьном выпускном балу все было прекрасно. Утром мы уже получали свои аттестаты зрелости, уже все знали, уже успокоились и к вечеру пришли нарядные, торжественные, совсем взрослые. Одета я была роскошно. На мне было ярко-зеленое платье из блестящего китайского шелка с красными бантами. Туфли красные - на них тоже бант, как у мушкетера. Я себе очень нравилась. С косами мы с Милой расстались навсегда. И у нас у обеих была шестимесячная прическа — кудри, как у барашка.

На выпускном вечере был последний концерт школьной самодеятельности. Клара Абрамовна написала литературную композицию из «Евгения Онегина», которая прошла с большим успехом. Юную Татьяну читала Лида Шарапова: «Я вам пишу..." А Татьяну повзрослевшую, уже все понявшую и разочаровавшуюся в этой суетной светской жизни, — я. В зале было весело, когда я неожиданно вышла после Шараповой второй Татьяной...

В классе и школе уже знали, что я хочу ехать в Москву, и потому в зале была тишина. Меня как бы заново оценивали: «Потянет ли она? Здесь-то сойдет, а вот в Москве-то небось все по-другому». Именно об этом думала и я, стоя последний раз на школьной сцене, когда говорила воображаемому Онегину: «Довольно, встаньте, я должна вам объясниться откровенно..."

А потом я пела под аккордеон. Он был таким модным инструментом! А если на нем играла девушка, да еще и пела при этом... «Та что там говорить», как выражался мой папа, когда не хватало слов...