Моему судье

Главный вопрос по-прежнему — машина Гуиди. Состояние, в котором вы ее нашли. Сравнение, которым вы воспользовались, никак не вяжется с моими воспоминаниями. Так бывает, когда говоришь с кем-нибудь о старом школьном товарище и через некоторое время замечаешь противоречия: цвет волос, гнусавый голос, которого ты не помнишь, а в конце выясняется — вы говорите о разных людях. Поэтому я прежде всего проник в систему автоинспекции и проверил: Мирко Гуиди все еще ездил на своем старом «гольфе» с номерами Новары, том самом, что был у него, когда мы общались. А коль скоро мы говорим об одной и той же машине, чем же ваши слова так меня поразили?

Следовало бы ответить сразу, но тогда останется непонятным, каким образом эта мысль оформилась у меня в голове, и, может статься, вы не придадите ей должного значения. Лучше расскажу все по порядку: я снова злоупотребляю вашим терпением, но вот увидите, дело того стоит.

В пятницу, спустя две с лишним недели, я вернулся в библиотеку, собираясь приняться за Эжена Сю, но пока шел по читальному залу, на одном из столов мое внимание привлек пухлый том, рядом с которым лежали очки. На переплете золотом было вытеснено: Сельма Лагерлёф, «Сага о Йёсте Берлинге». Я открыл книгу наугад, и уж не знаю почему, первая фраза, которая попалась мне на глаза, вызвала у меня невыразимое желание читать дальше. Я ее выписал, вот она: «Она лежит здесь, моя невеста! — сказал он. — Несколько часов назад она подарила мне поцелуй невесты, а ее отец обещал мне свое благословение. Она лежит здесь и ждет, что я приду и разделю с ней ее белоснежное ложе».[17]

Пока мои глаза почти непроизвольно пробегали по строчкам, начиная с самой первой страницы, я почувствовал, как кто-то барабанит меня по плечу. Должно быть, вернулся хозяин очков. Я обернулся, пытаясь изобразить извиняющуюся улыбку, но замер на полдороге, и у меня получилась всего-навсего идиотская гримаса: человек, требовавший назад свой роман, оказался старым судьей.

Я пробормотал что-то похожее на «pardon» и пошел к каталогу. На «Лагерлёф, Сельма» нашлось пять карточек, на трех значились разные издания «Саги». Я заполнил требование и через пять минут тоже сидел в читальном зале, готовый зарыться в эти набранные мелким шрифтом страницы, одновременно не теряя из виду старого судью.

Шесть часов подряд мысль моя неслась вслед за Йёстой Берлингом и компанией кавалеров-бражников, боролась с морозом и волками и в конце концов, выбившись из сил, уступила призывам желудка.

Я сдал книжку, надеясь увидеть славную библиотекаршу, но другая сотрудница сказала, что у нее сегодня выходной и, чтобы с ней увидеться, надо ждать понедельника. Уходя, я окинул взглядом читальный зал — старик еще сидел за книгой.

Снаружи оказалось почти по-летнему жарко, и, если стоять неподвижно, в четыре часа дня от солнца уже саднило кожу. Я направился к продавцу кебаба, которого приметил раньше, и потом, кусая завернутое в лепешку мясо, уселся на скамейку в тени в треугольном скверике, непонятно как образовавшемся на перекрестке двух улиц.

Пока я ел, послышался стук жестянок и треньканье стекла, будто кто-то бросил мусор в контейнер рядом с моей скамейкой. Я мгновенно обернулся, но никого не увидел. Я снова откусил, и шум повторился, сопровождаемый невнятным писком. Тогда я затаился и немного подождал, не сводя глаз с контейнера.

Снова бряцанье и писк, на этот раз тихий, почти неслышный.

Я подошел к баку и заглянул внутрь. Зеленый пластиковый пакет был заполнен на треть, и мне почудилось, словно внутри что-то шевелится.

Я надел мешочек от кебаба на руку, вроде перчатки, разгреб бумажки и пустые бутылки, и на дне показалась белая шерстка. Тогда я запустил в контейнер и другую руку и вытащил котенка: у него даже не хватало сил царапаться.

Как он очутился в мусорном баке? Вскарабкался в поисках еды, свалился и потом не мог выбраться? Или какой-то гад бросил его туда, решив от него избавиться? Ублюдки!

Ваша правда, господин судья. Не мне, который размозжил человеку голову, придавив его бампером к стене, судить других. Но у убийства Джулиано Лаянки была причина, не оправдание, а причина, а у убийства котенка ее не было. Мне кажется, я не похож на тех, кто убивает котят, чувствую, что я лучше, несмотря ни на что.

Я устроился на скамейке и взял котенка на колени. Он пока еще нетвердо держался на лапках, но дышал, кажется, ровнее. Потом принялся озираться кругом, и глаза у него, по-моему, были живые. Внутри свернутой лепешки оставалось еще чуть-чуть мяса, я дал ему, и он тут же его проглотил. Значит, будет жить, подумал я. Только тогда я стал его гладить. Вдоль спинки — от ушей до самого кончика хвоста. Под горлышком — ему понравилось, и он вытянул шею. Мягкий пушок на брюшке. Я его гладил, и у меня к глазам подступали слезы. Я его спас. Я, убийца. Я спас его и чувствовал, что уже люблю его, любил еще до того, как нашел. Это мой котенок.