Могила Азиса. Крымские легенды и рассказы

   Грех гадать перед свадьбой, да еще на священном Коране, но таково уже любопытство женское, что оно ни перед чем не останавливается. Недаром старики не позволяют учиться писать¹³ своим женам и дочерям, иначе они давно связались бы с джинами¹⁴. Едва Алиме наугад раскрыла страницу Корана, собираясь найти подходящее к своей судьбе изречение, ей показалось, что все буквы перевернулись кверху ногами, и Алиме со страхом захлопнула книжку. В это время отец постучался в ее дверь, и закутанную, дрожащую Алиме повели к ее жениху.

   Старый Ягья-эфенди радостно потирал руки, дожидаясь своей невесты. Зеленый, вышитый золотом ворот его бархатной курточки закрывал тонкую, жилистую шею, шелковые шальвары широкими складками падали на худые колени, и весь он походил на длинную жердь, на которую обыкновенно вешают цветные платки в подарок джигитам, выступающим на праздничную борьбу в дни Байрама. Его серые, острые глазки над ястребиным носом впивались в дверь, где должна была появиться хорошенькая Алиме в сопровождении своего родственника. Триста червонцев заплатил старый Ягья за такую красавицу, и, право, стоило для нее растрясти тугую сафьянную мошну. Только надо будет беречь пуще глаза молодую жену, нанять служанок и даже за водой не выпускать ее из дому. Пусть поет, как веселая птичка в золоченой клетке, и радует старика!.. Вот скрипнула дверь: кажется, идет кто-то? Руки его затряслись, и он поднялся было навстречу, но дверь хлопнула и затворилась словно под легким порывом ветра. Ягья удивленно прищурил глаза, но теперь уже явственно услышал, как заскрипели ступеньки лестницы, и молодая девушка, закутанная в покрывало, остановилась перед ним на пороге. Пьяное, красное лицо выставилось за ее плечиком и, подмигнув жениху, исчезло за дверью. Старик загасил лампаду, и бледная, дрожащая Алиме почувствовала, как ее поцеловали горячие губы. Сильные руки охватили ее талию, и звучный молодой голос промолвил ей на ухо: "Здравствуй, красавица!..." А почтенный Ягья Аджи-Осман-оглу в темноте обнял какую-то мохнатую морду, и бараньи рога так крепко стукнули его в морщинистый лоб, что он от боли и с перепугу без чувств покатился на узорные ковры своей комнаты. Когда он очнулся утром рядом со своею молодою женой, он жаловался ей на страшный сон и головную боль. "Уж я и не знаю кто, если не сам рыжий шайтан, приснился мне сегодня ночью, моя джанечка!" -- говорил старый Ягья, трепля по розовой щеке хорошенькую Алиме, которая улыбалась ему такою лукавою улыбкой, что почтенный эфенди совсем растаял, и тут же подарил ей коралловое ожерелье и несколько турецких червонцев.

***

   В ночь всех этих необычайных событий молодой софта¹⁵ Бахчисарайского медресе, Халиль, сидел под черешней отцовского сада и любовался луной. Искусно перевитая чалма белела на его красной феске с кисточкой, и длинный черный халат путался в ногах. Реденькие усы пробивались над верхнею губой Халиля, и глаза мечтательно устремлялись к небу. Странное совпадение... Была ли тому виной теплая лунная ночь, или запах цветов, разливавшийся в воздух, но всем сегодня мерещилась хорошенькая вдовушка Зейнеп: и мулла, и староста Мемет, и молодой софта думали о ней. Веселенький огонек влечет к себе и пеструю ночную бабочку, и толстокрылых, солидных жуков, случайно запоздавших в темном саду. Халиль, в качестве мудрого знатока Корана, не просто мечтал о чернобровой Зейнеп, но, чтобы еще более оттенить ее красоту и привлекательность, делал весьма ученые и книжные сравнения. Он пустился в тонкий анализ обольстительных прелестей райских гурий и находил, что Зейнеп, пожалуй, даже лучше их. "У вас будут девы со скромным взглядом, с большими, черными глазами и цветом лица, подобным тщательно сбереженным яйцам страуса", -- сказал пророк. А Зейнеп? Разве глаза ее не темнее весенней ночи? Разве ее розовые щечки уступают нежному румянцу утренней зари?.. И лунная ночь, полная тихого мерцанья и прозрачной мглы, полная неясного шепота деревьев и сладкого аромата цветов, казалась Халилю прекраснее райских садов с их звенящими пальмами и медовыми ключами. Подпирая ладонью свою курчавую голову, Халиль запел грустную песню, где сравнивал хорошенькую Зейнеп с белою гвоздикой, с овечкой, с душистою ягодкой. "Как тополь Стамбула, строен ее стан, и очи ярки, как звезды!" -- пел Халиль и, когда дошел до маленькой родинки на ее подбородке, ему так захотелось лично убедиться, все ли она, эта родинка, находится на своем прежнем месте, что он не выдержал и, поднявшись с травы, потихоньку стал пробираться на окраину города, где жила молоденькая вдовушка. При каждом подозрительном шорохе он прятался в тень, стараясь, чтобы никто его не заметил, и даже начал досадовать на луну, которая теперь, как оказывалось, слишком ярко светила. Наконец в сумраке забелелся домик Зейнеп, и Халиль осторожно перепрыгнул через плетень ее сада.