– Господи, да что с тобой творится! Ты белый, как мел! Юр, тебе плохо?
Я с усилием поднялся и прошёл по нашей квартире. Нигде не было ни одной Тимошиной вещи, ни одной игрушки, ни одного учебника. Я вернулся на кухню и попросил жену:
– Ланка, милая, мне что-то совсем хреново. Боюсь сейчас упаду. Помоги мне, детка, дойти до постели.
Перепуганная Ланка отвела меня в большую комнату, легла рядом со мной и стала гладить меня по волосам и лицу.
– Милый мой, хороший, – шептала она. – Я ещё, когда ты вернулся из Кашина, поняла, что с тобой что-то неладно. Ты целый месяц сам не свой. А сегодня ты меня окончательно напугал. Знаешь что? Хватит этих твоих тем. Представляю себе, как они тебе даются. Да чёрт с ними, с деньгами. Твоя пенсия, моя зарплата, – ничего, как-нибудь проживём. Ты и так уже один раз надорвался на своей работе. Не хочу, чтоб ты угробил себя окончательно. Ведь я люблю тебя, я без тебя жить не смогу.
Я лежал и думал. Мой мир, и без того хрупкий, рушился на глазах. Тимки нет, потому что не было никогда. А эта милая женщина, которая гладит меня и утешает, – это же не моя жена. Да, она – копия Ланки и голос такой же. Но свою жену я, слава Богу, за пятнадцать лет изучил хорошо. Поведение не её, реакции не её, всё не её.
Итак, мой мир таял. Он истлевал, как саван, и расползался. И виноват в этом только я сам. Я полежал пять минут и попросил женщину, очень похожую на мою жену:
– Детка, принеси, пожалуйста, сигарету с зажигалкой. Выйду на балкон, очень курить хочется.
– Я тебя в таком состоянии на балкон не выпущу. Кури здесь, потом проветрим.
Я встал возле окна. Прямо под балконом начиналась долгая череда хрущёвских пятиэтажек, в двух километрах справа высились коробки «абэвэгэдэйки», а за ними… За ними ничего не было, ни полоски Измайловского лесопарка, ни неба, словом, вообще ничего. Как будто из старого фотоснимка вырезали целый угол. И тогда я засмеялся. Засмеялся, как Рольф Штайнер, понявший, что гауптман Штрански не умеет перезаряжать пистолет-пулемёт.