Могрость

После победы в соревнованиях его одноклассники вдруг вспомнили, что у него день рождения и прицепились с требованием «накрыть поляну». Витя отнекивался всеми способами, уверяя, что последнюю мелочь сдал в складчину на «бомбические» розы для майской линейки, – но ребята объединили карманные деньги и потащили его в кафе к Сычу. Там он просидел около часа живым поводом для спонтанного веселья. Примкнули даже Евлаховы, и Алена крутилась рядом, пока Костя расспрашивал хмурого именинника о сестре. Вконец Сыч подарил ему бутылку шампанского, которую одноклассники тут же умыкнули и Витя, сославшись на выдуманных гостей, поспешил домой.

Дома душу согрел ломящийся блюдами стол. Сестра наготовила и мяса, и рыбы. Заморочилась с сервировкой. Достала из буфета фарфоровую посуду, подаренную крестной родителям, и белоснежную скатерть с ручной вышивкой.

Приготовления отвлекли ее от переживаний, вернув щекам румянец, лицу – пусть вымученную, но улыбку. Она сменила спортивный костюм на изумрудное платье и завила светлые волосы в локоны. Витя смущенно балансировал на грани комплиментов, которые ему не давались удачно, помалкивая на деле истуканом. Мама бы сказала, что она красавица. Аня всегда искала ее похвалы, ведь похвала из уст Дины звучала крайне редко. Мама держала в доме строгие правила, и воспитывала в них характер, годный для выживания, мало потакая слабостям, особенно девчачьим. Со слов бабушки, невестка вначале прохладно приняла Аню, даже настаивала отправить ее к матери за границу. Отец уперся: пусть сестра набивает шишки в одиночку. Шестилетнюю девочку оставили со скандалом, а потом мама прикипела к ней как к родной.

Аня росла с пацанскими замашками, интересовалась автомобилями, ходила с братом на футбол, шныряла в джинсах и футболках, туфлям предпочитая кеды. Возможно, потому что чаще общалась с мальчишками – с одноклассником Мухой, с внуком соседки – ровесником Юрой Никольским, и, конечно, с братом. Сестра твердила, что с ними ей проще. Он так не думал. Мальчишеской грубости она натерпелась до слёз. Сейчас бы он извинился, что ревновал ее к маме, высмеивал, когда надевала его куртку, делил с ней сладости до драки и обзывал Полёвкой. Дурак. Он ведь и тогда догадывался, насколько болезненно она комплексовала из-за придирок подружек, замечающих все неровности на юбке, пятнышка на блузке, несочетаемость цветов и дешевизну редких нарядов. Дина выкраивала деньги – покупала на праздники платья, броши, заколки; заплетала прически, не желая, чтобы племянница превращалась в стеснительную тень кичливых сверстниц. Но денег всегда не хватало. Аня редко позволяла себе полистать новости моды и помечтать с Диной о революции в скудных своих гардеробах.

«С днем рождения! – обнимала его Аня, радуясь возвращению. – Я тут одна с ума схожу!»

Его приход обрадовал сестру сильнее, чем получившиеся воздушным бисквит и надпись-шутка кремом: «Год до армии». Аня не поощряла его идею служить по контракту, настаивая на поступлении в вуз. А Витя в последние годы подумывал стать военным. Частые переезды – отличная альтернатива прозябанию в Сажном. Пока он мыл руки, поглядывая в зеркало и не замечая особых изменений от взросления на год, Аня достала из духовки курицу и насыпала на тарелки отварной картофель. Как он и просил: мясо, картошка. Не хватало только эклеров мамы.

Они сели за стол. Какое-то время ели молча, изредка обсуждая вкус блюд. Аня придиралась к внешнему виду или прожарке, а Вите все нравилось. Ему уже лет сто никто не готовил праздник. Они вспоминали, что до гастрономических побед были многочисленные неудачи: слипшиеся макароны, подгоревшие каши, водянистые супы. Витя тогда зарекался есть варево сестры, а она уговаривала: «Брось, я стану сверхзанятым психотерапевтом, а кулинарию заброшу навеки». Он не спрашивал у нее о причинах выбора профессии прямо, или о трудностях с поступлением. О психотерапии или реабилитации напоминать запрещалось. Аня шутила, что боится среди диагнозов обнаружить свой. Витя жевал салат, полагая: если они выберутся из чертовой передряги живыми – без диагноза вряд ли получиться принимать действительность. И обсуждение прошлого вновь скатывалось к злободневной теме.

Аня вопросами, словно невзначай, нащупывала прорехи в воспоминаниях о Дине. Витя поначалу сердился, а потом сдался:

– Ни о чем она не переживала.

– А как же присказка на ночь?

– О чудовищах? Ань, забудь. Ты считаешь мы раздразнили могрость взглядами?

– Нет, но сказки! О Мороке, о Рате. Они несколько символичны. Ну, ты забыл? Если Дина быть в курсе, она не могла оставлять нас в неведении, – что пустить на поле боя без штыка!

Витя помнил мрачные истории, но не считал сказки действенным штыком в борьбе с дьявольщиной. Тут бы осиновый кол или огнемет. Хотя ружье Байчурина тоже сгодилось бы.

– Она говорила не смотреть в ночь, чтобы мы не знали, – настаивал Витя. – Ничего этого не знали.

Аня сникла.

– Я понимаю, – извинилась, – сегодня праздник. Но близится вечер, а я не соображу, когда и зачем эта тварь пробирается.