Могучая крепость

Но, насколько это касалось Чарльза, это действительно не имело значения. Во многих отношениях он разделял огромное уважение своей матери к отцу Тиману, но в данном случае она упускала истинный смысл. Нет. Истинный смысл — или, по крайней мере, тот, который привёл Чарльза сюда этим утром — заключался не в доктрине, или в том, кто носил здесь, в Менчире, архиепископскую шапку священника. То есть дело было бы не в том, кто носил шапку… возможно за исключением того факта, что человек, который это сделал, поклялся в верности Черисийской Империи, а также Церкви Черис, чтобы получить её.

Дело было не столько в том, что Чарльз был фанатичным патриотом Корисанда. На самом деле было не так уж много корисандийских «патриотов» в том смысле, в каком кто-то из умершей тысячелетия назад Земной Федерации мог бы понять этот термин. Верность в большинстве сэйфхолдийских королевств — были исключения, такие как Черис и Республика Сиддармарк — как правило, была чисто местной. Верность определённому барону, или графу, или герцогу, возможно. Или князю, или отдельному монарху. Но не понятию «нация», в смысле подлинного, осознающего себя национального государства. Молодой Чарльз, например, считал себя сначала менчирцем, жителем города с таким названием, а затем (в порядке убывания важности) подданным герцога Менчирского и подданным князя Гектора, который, так случилось, оказался герцогом Менчирским, а также князем Корисанда.

Кроме того, Чарльз до черисийского вторжения никогда по-настоящему глубоко не задумывался о том, кому он предан, или об отношениях между Корисандом и Королевством Черис. На самом деле, он до сих пор не совсем понимал, что именно спровоцировало открытую войну между Черис и Корисандом. С другой стороны, ему было всего шестнадцать сэйфхолдийских лет (четырнадцать с половиной, в годах давно умершей Терры), и он имел обыкновение не до конца разбираться в довольно многих вопросах. Что он знал, так это то, что в Корисанд вторглись; что город, в котором он жил, был взят в осаду; что корисандийская Армия потерпела сокрушительное поражение; и что князь Гектор — единственный ясно видимый (во всяком случае, с его точки зрения) символ единства и идентичности Корисанда — был убит.

Этого было достаточно для того, чтобы разозлить кого угодно, не так ли?

Тем не менее, он был бы склонен оставить всё как есть, не высовываться и надеяться на лучшее, если бы это зависело только от него. Но это было не так. Здесь, в Менчире, было много других людей, которые определённо не были склонны оставлять всё как есть, и голоса некоторых из них становились всё громче и слышнее. Чарльзу казалось совершенно очевидным, что рано или поздно, если они добьются своего, людям придётся выбирать, на чьей они стороне, и, если ему придётся это сделать, он знал, какую сторону выберет. Что бы ни послужило причиной ссоры между Корисандом и Черис, ему не нужно, чтобы какие-то грязные иностранцы совали свои палки в осиные гнезда здесь, в его родном городе.

(И они должны были быть грязными иностранцами, разве нет? В конце концов, все иностранцы были такими, не так ли?)

— Богохульники! — снова крикнул он.

— Богохульники! — услышал он ещё чей-то крик. На этот раз это был не один из его друзей. Другие начали подхватывать крик, и Чарльз ухмыльнулся, сунув руку под куртку и ослабив короткую тяжёлую дубинку, висевшую на поясе.

* * *

— Достаточно!

К довольно сильному удивлению Пейтрика Хейнри, голос молодого черисийского офицера перед собором был действительно слышен сквозь шум толпы. Вероятно, ему помогло то, что он использовал кожаный рупор, но, скорее всего, как подумал Хейнри, это было связано с тем фактом, что его учили быть услышанным сквозь гром поля битвы.

Что удивило его ещё больше, так это то, что передние ряды его толпы — «Нет, скопища, а не „толпы“», — подумал он. — «Давай использовать честное слово, Пейтрик» — на самом деле, похоже, заколебались. Его глаза слегка расширились, когда он увидел это, затем снова сузились, когда он понял, по крайней мере, часть причины, вызвавшей это. Черисиец повысил голос, чтобы его услышали, это правда, но он не был рёвом ответного гнева. Нет, это был голос… раздражения. И язык тела молодого человека тоже не был особенно воинственным. На самом деле, он держал одну руку на бедре, и было похоже, словно он действительно постукивал носком ботинка по ступеням собора.

«Он выглядит больше похожим на раздражённого наставника в какой-нибудь школе, чем на армейского офицера, противостоящего враждебной толпе», — подумал Хейнри.

— Сегодня утро среды! — продолжил черисиец. — Вам всем должно быть стыдно за себя! Если уж вы сами не в церкви, то самое меньшее, что вы можете сделать, это позволить другим людям мирно идти на мессу!

— Что ты знаешь о мессе, еретик?! — крикнул кто-то — и Хейнри подумал, что это мог быть Эймейл — в ответ.

— Я знаю, что не собираюсь бросать камни в окна собора, — крикнул в ответ черисиец. — Это я знаю точно! — Он заметно передёрнулся. — Один Лангхорн знает, что моя мать сделала бы со мной, если бы узнала об этом!