Могуто-камень

Войцех напряженно соображал — что делать? Ситуация выходила наиглупейшая. Но хотелось получить из нее возможно больше выгоды. Он помнил, как Павлыч развенчал его обвинения в адрес старухи, поэтому надо было убедиться в том, что они действительно колдуньи. А что потом? — он боялся их спугнуть. Но и упускать не хотел. Пометавшись мыслями среди нескольких дерзких планов, вроде тех, что выскочить прямо сейчас и повязать их всей кучей путами, применив ахно-шокер, он все же успокоился на самом безрисковом — подождать, пока закончится обряд и проследить за ними, в особенности — за обладательницей стоптанных туфель и полных ног. Похоже, именно она тут заправила. Кто знает, из скольких человек состоит их тайное общество на самом деле, может и не Евдокия там главная вовсе, а есть кто-то еще, типа старухи Райхенбах, сидит в логове, как паук, плетет колдовские сети.

Но самое возмутительное во всем этом было то, что по отчетам ответственных за бытовое колдовство сотрудников полицмагии, всё в Малых Вещунах было тихо и спокойно. Что это? Халатность? Разгильдяйство? Или…

Войцех почувствовал запах воска — колдуньи зажгли свечи, и вскоре потянуло пряным запахом эфирных масел и жженых трав. А следом раздался ласковый и степенный говор Евдокии:

— Стану я, раба Настасья, благословясь,

пойду, перекрестясь,

из избы в двери, из двора в ворота,

выйду в чистое поле, в подводосточную сторону,

в подводосточной стороне стоит изба,

среди избы лежит доска,

под доской тоска.

Слова лились неторопливой мелодией, в которой Войцех чувствовал некий ритм. Голос у Евдокии, низкий, с приятной хрипотцой, словно был создан для таких вот напевов, вслушиваясь в которые, Войцех вдруг понял, что поток слов идет непрерывно. Евдокия не делала пауз между строками для того, чтобы набрать в грудь воздуха — вдыхая, она продолжала говорить.

Внезапно второй голос, принадлежащий обладательнице божественных икр и бархатных туфелек Марчелле, начал читать тот же самый заговор с самого начала:

— Стану я, раба Настасья, благословясь,

пойду, перекрестясь,

из избы в двери, из двора в ворота…

Сочный и нежный он наложился новым рисунком на фон низкого голоса Евдокии и слился с ним в дуэте. Только Евдокия продолжала начитывать заговор: «Плачет тоска, рыдает тоска, белого света дожидается…», и слышать это сочетание голосов и разночтение было необычно, мозг Войцеха попытался раздвоиться и угнаться сразу за обоими, отчего голова немного закружилась и поплыла. Он силился отделить один голос от другого, чтобы расслышать слова первого, как к этим двум присоединился третий:

— Стану я, раба Настасья, благословясь,

пойду, перекрестясь,

из избы в двери, из двора в ворота…

И теперь уже три голоса сливались в единый ритмичный говор, в котором трудно было разобрать отдельные слова и тем более фразы, но разложенный на голоса напев затягивал, было в нем то колдовское, к которому он всегда, с тех самых пор, как встретил старуху Райхенбах, хотел приобщиться и изучить глубже, досконально, потому что именно в нем крылась сила старухи, — но жизнь все время уводила его куда-то в другую сторону.

Вскоре он бросил попытки разобрать слова заговора и просто слушал, а потом незаметно для себя погрузился в мысли о том, что произошло с ним за последний день. Закрыв глаза, он вдруг так ясно увидел Гошу, ее крепкую фигуру, услышал ее приятный и решительный голос. Почувствовал ту притягательную силу, которой обладали некоторые, немногие русские, с которыми ему приходилось общаться, в бурлаках. Откуда это в ней? — думал он. — Она живет так, будто бы не нуждается в ахно-энергии. Весь мир нуждается, а она нет. И тем не менее она ищет ее, и хочет что-то понять, узнать. Вопреки. Все давно успокоились — пять десятилетий исследований и никаких сомнений в природе бурлаков: если человек пуст, значит он пуст, и ахно-волнам в нем взяться просто неоткуда. А она ищет. Зачем? Что и кому она хочет доказать?

Несмотря на то, что он сразу же записал Гошу в преступницы, и это только вопрос времени, когда ее поймают, ее непреклонность и настойчивость вызывала у него уважение. Ведь он и сам всю жизнь боролся, и борьба эта была непростой. Он чувствовал, как нечто общее объединило их с Гошей, обмотало одними путами, сроднило.

Он поймал себя на том, что допускает величайшую ошибку, нарушает первую заповедь полицмага — быть беспристрастным. Но сейчас ему казалось, что у Гоши могли быть свои причины ввязаться в это преступление, причины, более серьезные, чем их с Кларой дружба, чем ее преданность старухе Райхенбах, и более глубокие, чем Закон. Если быть точнее — ничего общего с ним не имеющие.

Что-то изменилось.