Мой ангел злой, моя любовь…(СИ)

Пантелеевна только слушала, кивая головой, за своим вязанием чулок, которым только и разминала свои больные пальцы. А порой и вовсе засыпала под тихий рассказ Анны, чем несказанно ее досадовала. А Полин, ее единственная подруга, от которой только в этом году появились первые секреты и недомолвки, стала такой далекой и закрытой для нее. Пожалуй, Полин Анна смогла бы открыться насчет письма, и та непременно сказала бы нужные слова для него. Но Полин стала добровольной сиделкой при Петруше, его неизменной спутницей при прогулках в парке и при совместных посиделках по вечерам в салоне в неясном свете свечей во всего лишь одном жирандоле. Только Полин и иногда Лешке удавалось гасить частые вспышки ярости Петра, его агрессию по отношению не только к слугам, но и к домашним. Брат и сестра поменялись ролями, казалось, с недавних пор — отныне Петр стал капризным, не сдерживал своих порывов, настаивал на выполнении желаний. «J'ai pris le parti!» [444], стало его постоянной репликой.

Положение усугублялось еще тем, что в виду болезни отца Петру пришлось стать во главе семьи, принять на себя все решения и хлопоты по имуществу. И поддержку в том получить от Михаила Львовича было невозможно, следуя наставлениям доктора. А власть над людьми и положением кружит слабые головы, что и заявила брату Анна во время бурной ссоры, снова разделившей их, вбившей между ними некий клин.

— Суп был вполне неплох, — как-то заметила Анна, когда за обедом тот распорядился отослать перемену обратно в кухню, утверждая, что та уже недостаточно горяча для подачи. — И ты забываешь, что ныне у нас не столько лакеев, как ранее…

— Было бы, коли не отдали бы полсотни в ополчение из имения! — огрызнулся Петр вдруг на сестру. — Весьма мудрое решение — отдать по десяти с каждой сотни, когда прочие в губернии, да что там! — по всей империи отдавали по одному, два человека. Сколько вы отдали по манифесту [445], мадам? — обратился к мадам Павлишиной, вмиг покрасневшей как рак.

— Вы же сами понимаете, Петр Михайлович, мое имение совсем плохонькое… души в большинстве женские, неподсчетные, — смущенно проговорила она. — Более чем трех человек и не сумела бы поставить в ополчение. Да и снабжать-то их тягостно…

— А моя дорогая сестра даже не думает о том, что помимо того, что отдали в ополчение десятую часть душ, мы отдали поболее трех тысяч на их обмундирование да еще снабжать их должны, покамест не вернутся те.

— Вы забываете, Петр, что это было решение, принятое…, - попыталась возразить Анна, но Петр прервал ее, шокировав своими словами не только ее, но и остальных сидящих за столом:

— Значит, это было неверное решение! И село… оно разорено почти полностью. Из трех десятков домов осталось только треть в целости. И люди! Как их ныне искать по лесам? И кто поручится, что они вернутся из той воли, что получили с этой войной?

Анна промолчала тогда за столом, не стала перечить брату перед мадам Павлишиной, обмахивающейся веером и подносящей к носу флакон с сухими ароматами, что носила на шнурке на запястье. Лишь после, когда тот ушел в кабинет, где некогда проводил послеобеденное время отец, решилась высказать свои мысли.

— Ты потерял рассудок, Петруша? Qu'est-ce manie de critique? [446]Это были решения отца, и ты не в праве…

— Это ты не в праве высказываться в подобном тоне! — оборвал ее Петр снова, как тогда, в столовой, заставив поморщиться. — Я здесь отныне за хозяина, слышишь? И я многое вижу, что ныне скрыто от глаз твоих! Родителей не судят, я ведаю то. Но Анна! Неужто ты не видишь, что он был неправ?! Из-за этих неверных решений имение почти разорено.

— Это вовсе не вина отца! — запальчиво возразила Анна. — Это все французы!

— Нет, ma chere, раз уж заговорили о виноватых в том, запиши туда поляков смело в этот лист. А за поляками добавь в тот список и улана! А раз добавили улана, то и свою особу туда же запиши! Вот первопричина этих бед!

Анна ахнула, отпрянула от брата, потрясенная его словами, побледнела, как полотно.

— О Боже, прости меня, — протянул к ней руку Петр, внезапно поняв, что невольно сказал вслух то, о чем запрещал себе даже думать. Но она увернулась от его протянутой руки, шагнула в сторону.

— Я прикажу принести тебе солей. У тебя кругом голова пошла от той власти, что ты получил ныне из-за немощи папа, — едко процедила она, стараясь обидеть брата, как он обидел ее. А потом развернулась и пошла к дверям из кабинета.

— Подожди, — попытался остановить ее Петр. — Остановись, послушай меня. Стой тотчас же! Стой, говорю кому?!

Но она только створками дверей хлопнула, уходя из кабинета. Хотела еще бросить через зубы напоследок «Догони меня и останови!», но вовремя одумалась, даже голова закружилась от страха и тревоги, когда подумала о том, что едва не сорвалось с губ, и как это могло ранить брата.

— Какая же я гадкая! Злая и гадкая, — плакала после в своей спальне, уткнувшись лицом в подушки. Невыносимо! Это было просто невыносимо! Отчего все так переменилось? Все стало совсем не таким, как прежде?