Мой ангел злой, моя любовь…

— Прости и вы меня за резкость. Я до сего дня сама не своя от того, что случилось, — она взглянула на Анну и вдруг улыбнулась с легкой грустью в глазах. — Бог милостив, все образуется… Вы только напишите к нему. Все, что сказали мне. Все до единого слова. Faute avouée à demi pardonnée [441], помните о том. И о времени помните, о его коварстве, ma chere. Il n'y a pas de temps à perdre [442], - она помолчала немного, вспоминая, как когда-то сама упустила тот самый нужный момент, который мог повернуть жизнь в иную сторону, а потом добавила. — И оно так обманчиво. Кажется, что ты все успеешь совершить, что все в твоих руках, а на деле все может быть далеко не так. Да и мужчины…

— Что — мужчины? — переспросила Анна, когда графиня смолкла, покачала головой. Но та все же не стала продолжать, только улыбнулась ей снова печально. Может ли она сказать этой девочке, какие ошибки могут совершить мужчины, полагая, что все кончено, что ныне остался лишь один путь — забыть прошлое любой ценой, отпустить его? Этой наивной еще, многого не понимающей, уверенной, что весь мир покорится ей по ее желанию, девочке с широко распахнутыми глазами, которая еще не научилась думать толком, и даже сейчас не до конца понимала всю серьезность своего поступка, как виделось Марье Афанасьевне. Молодость совершает ошибки. Жаль, что зрелость за них плачет порой горькими слезами. Дай Бог, чтобы Анну обошла стороной эта истина!

Уезжали из Милорадово с первыми рассветными лучами, торопясь миновать как можно больше верст по разоренной земле, зная, что остановится, скорее всего, будет негде, и ночевать будут под открытым небом, давая отдых тем единственным лошадям, что сумел раздобыть Григорий для путешествия своей хозяйки.

Марья Афанасьевна была молчалива, только чуть сурово наблюдала с крыльца за последними приготовлениями к отъезду. Катиш плакала тихонько в платок, вспоминая все тревоги, которые довелось испытать в последнем путешествии к Москве, все страхи, что сопровождали их тогда. Только радость от того, что вскоре встретить маменьку, что скоро обнимет ее, поддерживала в ней силы, не давала лишиться духа совсем. И лишь Мария была довольна предстоящим отъездом, первая забралась в дормез по знаку графини после отчета Григория, что все готово к отъезду. Ей тогда казалось, что она уезжает из этой земли, разоренной и сожженной, в новую, иную жизнь, оттого и радовалась душа, а не горевала от разлуки с теми, кто вышел проводить отъезжающих в путь.

Уже когда карета трогалась с места, Анна вдруг сбежала по ступеням, потянулась протянутой из оконца руке графини и коснулась ее губами.

— Благодарю вас, Марья Афанасьевна, — прошептала она, поднимая на ту взгляд, полный надежды. — Благодарю за вашу помощь.

— Вы обещались написать, — напомнила графиня, ласково отводя со лба Анны выбившиеся из прически пряди волос. — Напишите непременно. А я уж руку тоже приложу, похлопочу за вас. Le t…s! Помните о нем! — а потом шепнула тихонько, чтобы не слышали ее спутницы. — Не бойтесь писать… Il vous aime tant [443], поверьте мне, он простит…

Анна кивнула и, получив неожиданно для себя самой прощальный поцелуй в лоб, отступила от кареты, позволяя наконец той тронуться с места и качаясь, вдавливаясь колесами в снег, покатить по подъездной аллее от усадебного дома. Странно, думала Анна, глядя вслед отъезжающему маленькому поезду и всадникам, что ехали в охране от лихих людей и иных напастей, которые могли ждать путников в дороге. Странно, но мне уже не хватает отчего-то этой надменной, подчас резкой и жестокой женщины. Словно за те дни, что им довелось провести бок о бок под этой крышей соединили их крепче, чем будущее, пока еще неясное родство через брак с ее племянником.

Потому и села Анна за «бобик» тем же вечером, держа в руке перо, намереваясь выполнить обещание данное нынче утром. Да только строки не ложились на бумагу, и мысли путались. Она писала, потом комкала бумагу и бросала те комки на пол у своих ног, снова писала, пока не закончились чистые листы. Уронила голову на скрещенные ладони и долго смотрела на пламя свечи, собираясь с мыслями. Как можно доверить бумаге свои чувства и эмоции? Как передать скупыми словами, насколько ныне изранена ее душа? Как можно выразить сожаление своему поступку? Она смотрела, как медленно течет воск по тонкой свече, будто слеза бежит вниз. Как же сложно молить о прощении… как сложно каяться в своих грехах бумаге, а не глазам. А вдруг не поверит? Вдруг отложит письмо в сторону и не будет вовсе читать?