Мой ангел злой, моя любовь…

— Я выжил ради вас, мои хорошие, — проговорил он, успокаивая ее. — Ради отца, ради тебя и ради Полин. Да-да, ради моего дружочка рыженького! — он тихо рассмеялся, вспоминая мягкие кудряшки Полин, которые он так любил ласкать. — О ней думал, пока в доме московском лежал на тюфяке, а за стенами французы ходили. Вспоминал ее Коломбину, что была нынешним Рождеством, помнишь? Будто заново ее увидел — не ту девочку, что росла подле тебя, женщину увидел. Будто сердцем наконец разглядел среди прочих. Ах, это Рождество! Как же справно мы рядились! Помнишь, Анечка? Помнишь? И мазурку нашу помнишь? Как ты порхала! Словно бабочка на лугу… помнишь то Рождество, ma bonbonnière? — стал мурлыкать тихонько мазурку, постукивая в ритм пальцами по подлокотнику кресла. И Анна тоже вспомнила тот Рождественский бал, улыбнулась невольно. Та Анна, что порхала бабочкой на том балу, что долго хранила перчатку в ящике комода, казалась ныне такой далекой, такой чужой. Как и тот мир, в котором она жила некогда… Юная, беззаботная бабочка…

— Мадам бы желала, чтобы Полин ступил в обитель невестой Христа, — вдруг сказал Петр, и Анна вернулась в полутемный кабинет из ярко освещенной бальной залы второго этажа, из экосеза, который снова танцевала в памяти своей, от того прикосновения рук, которое обожгло тогда и оставило ожоги, невидные глазу, на всю оставшуюся жизнь.

— Что? Полин и — в черницы? — она бы рассмеялась, если бы не увидела, насколько серьезен Петр.

— В черницы. Давеча отца просила, через меня, знать, через голову мою. Знала, что откажу, не пойду на то, — Петр сжал руку в кулак. — Отец же согласился. Отошлют ее после Рождества. И я не смогу даже поперек! Поперек воли отцовой. Иногда я даже думаю, быть может, так лучше для нее. Не знать горя, не знать лишения, не знать того позора, что на головы свалится ей вместе с рукой моей… Не встречать меня никогда, не знать меня. Я ведь все порчу… всем жизни наперекосяк! — а потом взглянул на Анну устало, погладил по макушке ладонью, как в детстве, улыбнулся с грустинкой в глазах, тронутых дымкой хмеля. — Ступай к себе. Уж поздно… Завтра переговорим обо всем. С завтрева, ma bonbonnière … Покойной тебе ночи, родная моя, душенька моя… только лучшего тебе, Анечка…

Анна кивнула, соглашаясь, поднялась на ноги и, коснувшись в последний раз ладонью руки брата, пошла к дверям. У самого выхода вдруг обернулась на него, сидящего в кресле у огня, такого усталого, такого поникшего. И вспомнила, как на Рождество смеялись без умолку вместе, как танцевали посередине залы мазурку, как кружил он ее вкруг себя. Через пару седмиц настанет Рождество, первое Рождество, когда они не пойдут в мазурке по зале под восторженными взглядами зрителей. Как же все переменилось…

Анна не спала почти всю ночь, все ворочалась в боку на бок под толстым пуховым одеялом, которое вскоре откинула от себя. За день спальню протопили так, что ныне было душно, оттого и не спалось. Или из-за мыслей, что кругами ходили в голове. Как отдать этот долг чести? Как расплатиться с князем? Где взять средства? Ах, если б Петр доверился поверенному, если бы тот помог ему в продаже московских домов, то не было бы и потери такой от мошенничества! Что же делать ныне? И как продолжать обман отца? Как смотреть ему в глаза каждый раз, когда она была у его постели, как лгать ему в лицо…? Но и ведь и открыть правду… Как можно было то?

За завтраком Петра не было — как сообщил Иван Фомич, тот уехал с самого рассвета. Странно, подумала Анна, раньше после таких долгих посиделок за полночь (а как ей сообщила Глаша, уже разузнавшая у челяди домашней, Петр ушел к себе далеко за полночь) брат даже утреннюю трапезу пропускал, только к обеду выходил.

Она сама уснула только под утро, когда за окном ночную тьму сменила тусклая серость рассвета. И пробудилась спустя несколько часов, когда усадьба приступила к привычному рабочему дню: зашумел дворники, счищая снег, заговорили в доме девушки, полируя мебель, вытирая пыль, засуетился комердин Михаила Львовича, спеша в кухню за подносом для барина и за горячей водой для умывания и бритья. Из-за короткого сна, что не принес даже толики отдыха, нещадно разболелась голова, и Анна предпочла молчать за завтраком, не поддержала попыток мадам Элизы развеять тишину в малой столовой. И Полин молчала, опустив красные от недавних слез глаза, гоняла по тарелке кусок ветчины под недовольные взгляды матери искоса.

Анна вспомнила, о чем говорил Петр прошлым вечером, решила переговорить с Полин о решении отца и мадам Элизы, но та не дала ей такой возможности — ушла к себе, так ничего не съев, заперлась в своей комнате от всех, из-за двери отвечая после, что не желает никого видеть. Пришлось Анне спуститься в диванную, которую натопили в этот день для хозяев, разделить одиночество мадам Элизы, чинившей кружевной воротничок.

— Я желала бы спросить, мадам, — проговорила Анна и, дождавшись позволения, продолжила. — Истинно ли толки о том, какую судьбу готовят Полин?