Мой ангел злой, моя любовь…

— Достойно ли барышне толки слушать? — ответила вопросом на вопрос мадам Элиза, но в этот раз Анна не потупила взгляда, как обычно, когда слышала подобный тон голоса своей мадам. Смотрела прямо в глаза той, заставляя капитулировать и ответить на вопрос. Причем, она первая отвела взгляд, опустила глаза к работе своей, продолжила править кружево.

— Мужчина имеет многие и различные назначения в жизни своей. Женщина лишь два — найти свое счастье в замужестве или покой душевный в обители Христовой. Полин не имеет ныне ни малейшего шанса стать женой, Аннет. Вы должны понимать это. Какова еще доля остается ей? Принять постриг и достойно, и верно в ее положении. Monsieur votre père[488] согласен в том со мной. И это убережет от многих ошибок…

— Полин? Или…

— Их обоих, — отрезала мадам Элиза. — Не уверена, что monsieur Peter понимает в полной мере, что творит. А Полин не понимает, к чему это может привести. Не к позору, нет. Гораздо хуже. Любовь мужчины несет ей смерть… Та болезнь, что приковывает меня к постели, что отнимает мои силы. Она передается в нашем роду от матери к дочери. Ребенок мужского пола не получает ее. Только женщина. И каждый раз, вынашивая дитя, женщина нашего рода рискует не увидеть, как он растет, не услышать его первых слов, его первого смеха. У меня в стороне говорили, что это проклятье, павшее на голову одной моей прародительницы. Знахарка, что спасла мне жизнь, считала, что это хворь, а не проклятье. Я хочу, чтобы моя дочь жила, Аннет, — уже тише сказала мадам Элиза, по-прежнему не поднимая глаз от работы. — Хочу видеть ее живой и здоровой, а не наблюдать, как он умрет от кровопотери, давая жизнь. Ведь травницы из Эльзаса здесь нет.

— Полин ведает о … об этой болезни? — тихо спросила Анна, и мадам Элиза кивнула в ответ, грустно улыбаясь.

— Мне пришлось ей сказать о том, едва она ступила в пору. Да только голова ныне у нее не думает о своей особе вовсе. Только о нем, о брате вашем!

Анна долго смотрела в окно через морозные узоры на стекле, думая обо всем, что узнала ныне. Как странно устроена жизнь — давая что-то, она забирает порой взамен, словно оплату! Она слышала краем уха, что женщина может и умереть, став женой и матерью, но никогда не задумывалась о том ранее. И даже растерялась от подобной откровенности мадам Элизы. Будто не с девицей та говорила сейчас, как с женщиной.

Ничего не ответила тогда Анна мадам Элизе. Так и сидели молча до самого обеда — одна за починкой кружева, другая — в раздумьях у окна, пока не вошел важно Иван Фомич, подражая прошлым временам и не пригласил в малую столовую, где уже накрыли стол. Когда подали первую перемену — постные щи, два сервированных места за столом так и остались пустовать.

— Mademoiselle Pauline прислала свои извинения — у нее мигрень нынче с утра разыгралась, — склонился к уху Анны Иван Фомич, поймав ее вопрошающий взгляд. — А Петр Михайлович как с утра-с уехали так и не вернулись.

— Куда барин уехал? — встревожилась Анна впервые за этот день отсутствию брата. — Не говорил часом? Что-то долго нет его…

— Не говорили-с. Как уехал на рассвете из имения, так и нет его. С ружьем уехали. Видно, стрелять кого будут.

Ну уж нет, Анна не могла успокоить свою тревогу, вспыхнувшую при этих словах. И Иван Фомич, и она сама знали, что ныне стоит пост, грешно Божью тварь жизни лишать. Не поехал бы Петр на охоту до Рождества. Но для чего тогда выехал?

И после обеда потому не находила себе места. Все ходила по диванной от двери до двери, от камина к окнам, выглядывала, не прибыл ли кто, прислушивалась в тревоге — не хлопнули ли двери в передней. К чему ружье взял с собой? «…словно проклял кто… plutôt mourir… plutôt … íет станет и проклятия того!..», возникали в голове слова брата, сказанные прошлым вечером, и Анна заламывала руки в отчаянье. С трудом сдерживала себя, чтобы не подняться наверх, в покои отдыхающего после дневной трапезы отца, не броситься к нему на грудь и не выплакать свои страхи, не разделить с ним свои тревоги. Но нельзя… нельзя!

Когда часы в соседнем салоне пробили четыре раза, а на дворе стали сгущаться сумерки, в диванную прибежал Иван Фомич, взволнованный и белый от тревоги под стать своим бакам: на задние дворы усадьбы пришел мерин, на котором уехал на рассвете молодой барин. Пришел конь один, без седока.

— Поднимайте людей! Всех! Всех — и дворовых, и из села! Пусть ищут! Барин же сам не сумеет вернуться, понимаете, — приказывала побледневшая Анна. — В доме не шуметь! Крика не поднимать… Плетей прикажу тому, из-за кого отец проведает о том, что случилось.

Она и сама бы поехала с одним из отрядов, что вышли из усадьбы с факелами и лампами в руках, да только мадам Элиза удержала, не позволила то. Так и осталась — ждать в диванной, меряя в очередной раз комнату шагами.