Мой ангел злой, моя любовь…

Первое письмо от Анны догнало его в Вильне, когда они встали временно на квартиры в возвращенном из рук неприятеля городе, задержавшись в ожидании, пока прибудет император Александр и цесаревич Константин Павлович. При вести о том вернулось в дома окрестное дворянство, и Вильна тут же снова наполнилась огнями и праздничным шумом.

Андрей помнил, как забилось сердце в груди, едва он узнал знакомый почерк на бумаге. Пусть это даже будет дань правилам этикета, пусть будет обыкновенное письмо с соболезнованиями по случаю смерти Марьи Афанасьевны. Но она написала к нему! И он не стал даже злиться тогда на Марию за то, что все же ослушалась его наказов и прибыла в Вильну вслед за полком. Только распорядился Прохору помочь ей и ее компаньонке с квартирой, а сам быстро развернул послание из Милорадово.

Первый удар. Первое свидетельство, что она не желает иметь с ним ничего общего, несмотря на то положение, в котором оказалась поневоле. Анна твердо желала вернуть кольцо, окончательно разрывая те узы, что связывали их когда-то, завершая то, что начала в Милорадово. Значит, это был не истерический выпад тогда, как он все же надеялся, свойственный ей порой. И не порыв благородства освободить его от любых обязательств по отношению к ней, не дать сплетням коснуться и его имени из-за истории, что случилась меж ней и тем проклятым поляком.

«…Я не любила до вас. И только ныне мое сердце бьется. Бьется ради вас, только ради вас…», снова и снова повторялись в голове строки того письма, хотя он был бы рад забыть о них. Андрей вспомнил, как говорил Анне когда-то, что она лед, который он непременно растопит (разве не может растопить тем жаром, что горел в его груди?). Он только забыл, что лед превращается в воду при том, а кто мог удержать воду в своих ладонях долго? Она просачивается сквозь пальцы, как ни сжимай, все равно ускользает. Так и Анна ускользнула из его рук, как ни пытался он сжать ладони…

Андрей тогда сидел до самого рассвета в одиночестве пустой и темной комнаты на втором этаже одного из трактиров Вильны, слушая, как гуляют офицеры в зале под ним, наблюдая за ярким освещением города, празднующего который день избавление от неприятеля. Только под утро он зажег фитиль свечи и стал писать ответное письмо. Нет, он не стал ей писать о том, как болит его сердце, или что в очередной раз умерла частичка его души с ее письмом, как и тогда, в Милорадово, когда сильнее пули ударило в спину кольцо. Только предельно вежливое письмо в тон ее посланию.

Хотя так много хотелось сказать пусть даже через бумагу. Пусть кольцо будет у нее, у Анны! Пусть лежит в ее доме, так близко к ней! И быть может, когда-нибудь старое пророчество цыганки все же явит свою сущность… Хотя как можно сохранить то, чего нет…? Так пусть хотя бы сохранится та незримая глазу нить, что связывала их доныне — обязательства, заключенные летом в Милорадово между их семьями. И пусть все так и останется, думал Андрей в то время. Пока она связана с ним, хотя бы и не по своему желанию, у него еще есть возможность все переменить по возвращении из этого проклятого похода за французским беглецом и славой освободителей Европы.

В день своего рождения, который был с пышностью отпразднован в Вильно, император Александр великодушно объявил о всеобщей амнистии для жителей литовских и малороссийских губерний, что служили Наполеону во время войны. Тем самым, он позволил вернуться в родные земли военным и гражданским лицам, бежавшим вместе с армией Бонапарта за Неман, на разочарование и огорчение Оленину. Оттого Андрей ничуть не был удивлен, когда прочитал из письма сестры, полученного через пару седмиц после перехода в земли Варшавского герцогства, что Анна спешно разорвала брачный договор между их семьями. Нельзя сказать, что он не ожидал этого, узнав о прощении бывших поданных, ставших врагами на полях сражений. Знать, верно, сильны ее чувства к тому, кто пришел с Наполеоном в Россию.

Но вот ожидать, что ее возможное соединение с Лозинским принесет такую острую боль, никак не мог. От этой боли не было спасения. Представлять, что Анна будет с другим… нет, не думать о том! Днем еще удавалось кое-как занимать голову совсем иным — переходы по рыхлому снегу для кавалерии давались нелегко, хлопоты по размещению на квартиры или разбитию биваков. Но ночами мысли наваливались, душили, давили на грудь тяжелым камнем. Он хотел бы забыть о ней, как когда-то сумел вытеснить из своей груди чувство к Надин. Но в этот раз все было иначе, совсем иначе. Мелькнет ли средь публики на балу светловолосая женская макушка, донесется ли его обоняния схожий запах духов, грянет ли мазурка, призывая офицеров закружить в танце прелестных паненок. И тут же снова кажется, что сжимается теснее ворот мундира, затрудняя дыхание, а потолок и стены давят, вынуждая выйти вон на свежий воздух прочь из залы.