Мой ангел злой, моя любовь…

Странная была для Андрея пирушка в одном из трактиров Парижа в ту ночь. В этот зал они переместились из роскошного особняка одного из французских герцогов, что дал в тот вечер прием в честь правителей, возглавляющих союзные войска. Там было все чинно — тихие разговоры, плавные и мелодичные звуки скрипок и клавикордов, мерные движения полонеза, которым открыли танцы. За время, проведенное в походах и у костров биваков, офицеры успели отвыкнуть от подобного, потому с гораздо большим удовольствием расположились на узких скамьях здесь, в зале трактира, где то и дело раздавался громкий хохот, где можно было смело расстегнуть ворот мундира и курить трубку, пуская кольца дыма в потолок.

Андрей смотрел на улыбающиеся лица и не мог не вспоминать схожие пирушки в трактирах Петербурга, когда гуляли почти той же компанией, что собралась ныне здесь. Только все же были те, кто больше никогда не поднимут бокалы с вином в очередную здравицу, те, кто остался там, в России или землях, по которым проходили походами. И не мог не вспомнить грозного на вид великана Римского-Корсакова, не увидеть снова, как падает он, сраженный выстрелом на французских позициях. И надо же… коли уцелели те, кто был тогда там, кто уворачивался от клинка русского кавалергарда, должно быть прощены милостью императора, вернулись в свои земли, как ни в чем не бывало!

— Ты снова от нас удалился, mon ami, — присел рядом с ним на лавку Кузаков. — Куда на этот раз увели твои думы? Снова в Россию?

— На поле близ Бородино, — честно ответил Андрей, и все, кто был поблизости и услышал эти слова, мигом как-то притихли, а Александр вдруг сжал его локоть. — Не могу никак забыть, как ни пытаюсь, — и уже тише сказал только для Кузакова. — Вот ведь как вышло — поляки дважды мне личную обиду нанесли. Сперва там, у Бородино, убив Корсакова, а после…

— Что будешь делать по возращении? — Кузаков по привычке сменил тему разговора, не давая Андрею думать о том, что было. Не стоила девица, предательство которой было столь велико (подумать только, ради неприятеля предала того, кому обещалась) даже минутного сожаления, по его мнению. Раз Бог отвел, знать, то должно!

— Не знаю, Александр Иванович, видит Бог, не знаю, — покачал головой Андрей. — Маман рукой Софи требует думать о женитьбе. Мол, полно холостым ходить. Лег бы где в землях заграничных, сгинула бы фамилия, разве ж должно?

— И то верно, жениться бы надобно. Помнишь, как говорили когда-то — шлафрок и колпак на растрепанных кудрях, жена в капоте да чепце подле за кофеем и сдобой…

— …и орущие в мезонине дети, — продолжил Андрей, и оба тихонько рассмеялись. То, что раньше казалось двадцатилетним корнетам сущим адом, ныне виделось идеальной картинкой, которую сам бы себе желал, словно в пику тем увиденным ранее на полях сражений.

— Кстати, о женитьбе. Бурмин настолько увлечен твоей кузиной, что спрашивал меня, не будешь ли ты, Андрей Павлович, против, коли он попросит Марью Алексеевну за себя. Да-да, как слышал, так и говорю, не смотри на меня так! Она ведь вдова?

— Нет, mon ami, Марья Алексеевна не вдовая, — ответил тихо Андрей, в душе ругая себя за то, как закрутилась ныне ситуация. Никогда не поднималась в разговорах тема положения Мари, и вот к чему это привело. И смешно, и грустно, ей-богу… Очередное напоминание, что необходимо что-то менять в той ситуации, в которой они оказались. Так более продолжаться не может. Надобно было что-то решать и до возвращения домой.

В ту ночь он захмелел, потому не стал возвращаться в квартиры, что удалось снять на Северном бульваре Прохору нынче днем («Весь второй этаж в нашем распоряжении, Андрей Павлович, восемь комнат, истинный дворец!»), а остался у Кузакова, как обычно в подобные ночи. Пришел только под утро привести себя в порядок перед встречей с генералом Ершовым, на которую тот собирал офицеров полка около полудня, чтобы донести до их сведения распоряжения императора касательно поведения войск в городе и окрестностях.

Мари уже была на ногах, хотя еще только-только рассвело. Сидела за накрытым к завтраку столом в столовой, куда он вышел, освежившись. От горячего ароматного напитка — настоящий кофе, а не цикорий! — шел удивительный аромат, булочки были настолько свежими и мягкими, что завтрак показался сущей амброзией. Тем паче, что Мари на удивление Андрея была любезна и мила. Она ни слова не сказала о том, что ждала его до самого утра и не ложилась, как обычно упрекала его в подобные утра, ничуть не стесняясь компаньонки, разделяющей с ними трапезу. Только говорила о том, как великолепен был парад давешний, как красив был император, как несколько разочаровал ее город.

— Одна надежда, что нынешняя прогулка развеет мое первоначальное неприятие. Вы ведь помните о ней, Андрей Павлович? — спросила, улыбаясь легко, хотя в душе ее пылал огонь ярости. — Вы обещались мне давеча на приеме.