Мой ангел злой, моя любовь…

Обсуждали и слухи о возможной попытке Наполеона отравиться, дабы избежать позора ссылки на тот дальний остров, и возможную судьбу Франции и всей Европы в частности. Говорили о России, о домах, что оставили более двух лет назад, о родных и близких. Пили за тех, кто выжил в сражениях, и за тех, кто остался на полях.

Бурмин только смотрел с неприкрытой тоской на Марию, сидевшую напротив него за обедом, на ее покатые плечи, обтянутые шелком темно-синего цвета, на ее кудри, украшенные яркими красками полуцвета [528], на маленький букетик этих цветов, приколотый у левого плеча. Знак верности по азбуке цветов. О том, кому предназначался этот знак, Бурмину думать не хотелось вовсе.

Он просил ее писать к ней, она лишь улыбалась в ответ, молчала, чуть склоняя голову набок, разглядывая его из-под ресниц. Будто раздумывала, согласиться ей или нет. К концу вечера так и не ответила. Только дольше обычного задержала свою руку в его ладони, когда прощалась с офицерами, когда уходила на свою половину.

— Не забудьте, mon cher, выезжаем на рассвете, — напомнила Мария, улыбаясь, Андрею. И Бурмин даже позавидовал за то счастье, которое доступно тому — быть подле нее. Как она смотрит на него! Как грустно дернулись уголки ее рта, когда она, желая кузену покойной ночи, вдруг поцеловала того в лоб! Как же все-таки жаль…

— Эх, как же жаль, что так вышло! — вдруг положил на плечо Андрея ладонь уже захмелевший Кузаков, когда они сидели в кругу офицеров в кабинете после обеда. — А ходил бы нынче генералом… зато славу обрел среди французов и союзников и в нашей армии романтичного характера. Не только ведь свою честь отстоял, полка и армии! Но что вышло-то в итоге? Только душу себе растравил, вижу ведь! Не приносит кровь чужая покоя в душу, как бы ни желалось того. От тоски не избавляет…

— Оставь, не будем о том, — устало произнес Андрей, поглаживая толком незажившее колено, разболевшееся за время обеда. — Зато я уезжаю ныне домой, а вы остаетесь в Париже…

— Твоя правда! Ох, и устал я от Франции, слово даю! Домой бы… в родное имение под Ростовом, — Кузаков на миг прикрыл глаза, представляя знакомые земли. — В сад бы яблоневый подле дома. Там беседка под густыми ветвями, где чаевничает семья моя. Ах, как же прекрасны были те дни! А я-то только об армии да чинах помышлял. Думал по отрочеству, жизнь мимо пройдет, коли под яблонями теми сидеть останусь. А нынче вот — желаннее места для меня нет, кроме сада усадебного…

Тихо запел в другом углу кабинета под звуки семиструнки кто-то из офицеров, заставляя прочих чуть потише вести беседу, а то и вовсе замолчать, слушать романс, что выводил мужской голос.

Вид прелестный, милы взоры,
Вы скрываетесь из глаз,
Реки, и леса, и горы
Разлучат надолго нас.
Сладко было спознаваться
Мне, любезная, с тобой,
Горько, горько расставаться,
Горько, — будто бы с душой.

— Поедешь ли на Смоленщину, когда от границы ехать будешь? — вдруг спросил Кузаков, заставляя Андрея отвлечься от романса, повернуть к тому голову. — Поглядишь на владения свои новые или минуешь те?

— Еще не решил, — честно ответил Андрей. — Ты же знаешь, последняя воля тетушки моей — быть мне в Смоленщине, восстанавливая Святогорское. Да к чему только то ныне, когда есть и дом усадебный, и земли управитель достойно держит? Да и не знаю, смогу ли вернуться в те места, зная, что… этот дом… эти земли… как кость ныне в горле мне то имение — и не болит да дышать тягостно!

Андрей замолчал. Молчал и Кузаков, не решаясь сказать свою просьбу, видя, насколько не по себе тому от одного упоминания о том месте, о Гжатчине. Но спустя очередной куплет романса все же решился — полез за полу мундира, достал тонкий сверток бумажный.

— Коли будешь в Гжатске, то не обессудь, навести дом один. Купца Медведева, что в ростовщичестве дело ведет. Ему передай. Скажи, для сына перед Богом ротмистра Кузакова, Александра Ивановича.

— У тебя есть сын? — едва ли иная весть могла бы удивить Андрея сильнее, чем эта.

— Говорю же — перед Богом. Восприемником стал летом прошлым, когда в полк возвращался. Как друга прошу, mon ami, поверни в Гжатск с дороги своей, уважь товарища. Верно, говорят — «с кем соль-хлеб…» [529]. От тебя, вестимо, заразу ту принял — обо всех печься, аки о родных по крови. Вот и даю часть жалованья крестнику своему. Как говорят, «на зубок». Поспособствуешь?

— Что не сделаешь ради тебя, Александр Иванович, — покачал шутливо головой Андрей, принимая сверток из рук Кузакова. Теперь, когда у него было это обязательство по отношению к другу, разве мог он не поехать в гжатские земли, говорил он себе мысленно. И разве мог, будучи в тех местах не завернуть в Милорадово, чтобы взглянуть своими глазами, как был сделан ремонт дома усадебного, как дела ведутся в имении?