Мой ангел злой, моя любовь…

Анна знала, что тетушка права, что ее решение принесет неотвратимые изменения в ее судьбу, навсегда переменит ее жизнь. И была готова ко многому, даже к тому, что стала persona non grata [537] для большинства в уезде. Но оказалась совсем не готова к тому, что Андрей так скривится, как сделал это в церкви, глядя на ребенка на ее руках… Видит Бог, совсем не готова. Как и к его приезду, снова всколыхнувшему в ней волну, казалось, уже позабытых со временем эмоций и чувств.

— И как же мне ныне, Сашенька, дружочек? — прошептала Анна тихо, поправляя одеяльце на груди мальчика. — Как же мне ныне быть?

Глава 37

Полночи металась в постели, будто в горячке, сбивая простынь. В комнату к тому же без стеснения заглядывала в ту ночь полная луна, разливая щедро свои лучи, мешая своим светом крепкому сну. Впрочем, Анна понимала, что не только небесное светило виновато в ее бессоннице. Мысли не давали покоя, тревожили голову и душу, тянуло каким-то странным сожалением на сердце.

Быть может, мадам Элиза права? Быть может, не стоило ей говорить, что Сашенька ее сын? Хотя разве обманула ли она Оленина? Она ведь младенчику мать, пусть и названная, пусть и перед Господом. А потом вспоминала, как он скривился в церкви при виде дитя у нее на руках, и сердце в очередной раз сжалось.

— Почему меня нельзя принять такой? — горячилась еще прошлым днем Анна за легким ужином, когда мадам Элиза высказала ей недовольно все, что думала по поводу поведения у церкви. — Почему нельзя принять с дитем, коли любовь? Чтоб было, если бы тогда в сарае я… меня… чтоб было? Неужто не принять?

— Человек должен быть исключительных душевных качеств…, - начала мадам Элиза, но Анна прервала ее.

— Он должен именно любить! Ведь коли любишь, примешь любого — сирого и убогого, калеченного и здравого. И даже с дитем примешь, коли есть чувство в груди! А если нет чувства, то и не надобно…

А потом умолкла, переводя дыхание, сбившееся от приступа острой боли, что кольнула сердце. Она думала, что привыкла к взглядам искоса, к ледяной вежливости, к взглядам, которыми одаривают порой исподтишка маленького Сашеньку. Но привыкнуть к презрению со стороны Андрея… нет, привыкнуть к этому она не сможет никогда, видимо. И это причиняло боль. Боль, от которой, как она думала, Анна избавилась еще полгода назад, когда сожгла полученные в пакете из Европы письма, написанные собственным по-детски округлым почерком. И которая вспыхнула обжигающим огнем и горела один-единственный день, когда в этой самой комнате она получила подтверждение своим опасениям, своим мыслям, что так тщательно гнала от себя прочь все эти годы.

И тут же реплика от мадам Элизы, словно та мысли Анны прочла о той встрече, против которой всегда была и которая послужила причиной их трехдневной размолвки.

— Ты говоришь о понимании и прощении, когда сама…

— Что толку говорить о том ныне? — Анна второй раз нарушила правила приличия, прервав мадам Элизу, за что и удостоилась укоризненного взгляда той. Но продолжать разговор она явно не желала — едва закончила трапезу, как села за клавикорды, которые поставили во флигеле еще прошлым летом по настоянию Модеста Ивановича.

Пальцы легко бегали по клавишам, звуки музыки наполнили дом, заставляя прислушиваться не только мадам Элизу, тяжело опустившуюся в кресло у окна, но и Ивана Фомича, занятого в кухне починкой тулупа, и Пантелеевну, качающую на руках маленького Сашеньку, и Глашу, аккуратно перекладывающую из огня в корзину горячие кирпичи для согревания холодной постели барышни. Каждый из них думал о тех днях, которые уже никогда не возвратятся вновь. Каждый погружался в прошлое под тихие звуки музыки и шелест дождя со снегом, стучащегося в окна их небольшого домика.

Анна же играла и смотрела на расписную крышку клавикордов, на пасторальных пастушек, держащих в руках свои маленькие посохи, на белых овечек на зеленых просторах лугов, на парочку, что примостилась на узкой дощечке качелей. Они казались такими живыми и такими влюбленными в потрагивающем свете свечи, стоящей на клавикордах, что вдруг разозлилась Анна этой миленькой картинке влюбленных. Ей показалась пастушка, подставляющая щеку для поцелуя, такой глупой, что даже хотелось зубы стиснуть от ее глупости и наивности. Вон как улыбается безобразник, позволивший себе вольность! Совсем скоро он будет качать на качелях совсем другую пастушку из числа тех, что стояли в правом углу росписи, а эта будет плакать, глотая горькие слезы. Не потому ли так горестно склонила голову к правому плечу одинокая девица в левом углу росписи крышки клавикордов? Не потому ли, что уже когда-то качалась на этих качелях? Не потому, что ныне на них совсем другая девица…?