Мой Артек

В одной из аллей Артека стоит небольшой обелиск — в память Зиновия Петровича Соловьева. Когда бы ни проходил здесь пионерские отряды, и сколько бы раз они ни проходили, всегда и каждый раз они выравниваются в четкую шеренгу и отдают памяти Зиновия Петровича Соловьева пионерский салют. Я видела, как ребята это делают — строго, серьезно, прочувствованно: они уже побывали в музее, услышали рассказ о жизни Зиновия Петровича. Я думаю, что среди тех ребят, рядом с которыми я стояла, равнодушных не было. А если и встанут когда-нибудь у обелиска Соловьеву равнодушные, то это значит, что они вообще ко всему равнодушны, что им уже ничем не поможешь. Я знаю — такие есть, но их меньшинство. Я верю — руки ребят взлетают в пионерском салюте не только памяти Соловьева, но и тому великому времени, которое он создавал и которое представлял достойно.

Далёкое — близкое

За окном осень, день золотой и яркий… Кто-то сказал сегодня, что в такие дни природа взамен солнца светит нам желтизной деревьев. Кто-то посочувствовал: все, мол, гуляют, отдыхают, отпуск же, а вы, мол, бедняжка и т. д… А я — вовсе не бедняжка, ибо вместо традиционной прогулки к морю я прохожу по дорогам юности. Появилась возможность остановиться, оглянуться… И не только оглянуться — вернуться в то время, воспоминания о котором неправдоподобно противоречивы.

Я вспоминаю годы войны. С ужасом, со страхом. И — с чувством восхищения людьми, с которыми прожила и пережила эти годы. И пусть первым кинет в меня камень тот, в ком от войны остался только ужас и страх: с этими чувствами не побеждают, с ними просто не выживают.

Что ж, я должна самой себе признаться: я многого не додала ребятам в те годы. Это я поняла позднее, когда они, уже совсем взрослые люди, стали приносить мне свои дневники, и кое-кто присылал написанные не тотчас после войны воспоминания. Даже в этих, набросанных уже взрослыми людьми строках вспоминается, например, красота природы вокруг санатория Мцыри, бывшего имения бабушки Лермонтова. О том, что там еще жила и дышала лермонтовская эпоха, — ни полслова. Значит — моя вина. Я ведь наизусть помнила, как помню и сейчас, многое из Лермонтова. Значит — я не собрала своих ребят во Мцыри, не посадила их в кружок, не прочла лермонтовских стихов, не сказала: сначала послушайте музыку слов, потом я переведу вам смысл… Я не читала им Пушкина на площадке Генуэзской башни. И не успевала, да и казалось мне — они должны быть как все, так быстрее усвоят язык, так им будет легче. На душе у меня было спокойно за них: их всех любили, к ним были внимательны, значит — с ними все хорошо. Если, конечно, не считать войны… Помнится, позднее, в Сталинграде, где мы в эвакуации жили в больших классах одной из школ, я вслух для всех обитателей одного из таких классов-комнат читала по-русски избранные мной самой места из «Педагогической поэмы» — чуть ли не единственной книжки, которая была у нас тогда. Читала по-русски, и только вскользь, по просьбе моих ребят останавливалась, чтобы перевести непонятные слова — мне казалось, они уже все понимают, в том числе прелесть «Педагогической поэмы». Понимают, значит — все в порядке. Да еще заставляла их писать диктовки, составленные из самых обиходных фраз, объясняла произношение и правописание и даже, помнится, ставила оценки: никогда не меньше четверки. Мне казалось — зачем же огорчать их тройками и двойками, ведь они и так просыпаются каждое утро с мыслью: война…

«Если бы юность умела, если бы старость могла» — вот уж верно и на все случаи жизни сказано. Я бы сейчас собрала моих ребят в кружок, я бы почитала им Лермонтова и Пушкина, Ахматову и Бунина, я бы рассказала им все с азов, все — с самого начала, пусть бы они в подлиннике услышали от меня лучшее из русской литературы…

Я того не сделала, или — сделала мало.

Сейчас, конечно, их уже не соберешь для того, чтобы — смешно! — почитать вслух: они давным-давно прочли все в переводах. И я не уверена, что послевоенные переводы были достаточно хороши. И не уверена, что они в полной мере постигли этот важный пласт общечеловеческой культуры — русскую литературу.

Вместо того, чтобы образовывать, я жалела их. И потому они пишут в дневниках: мы шли и шли до изнеможения, ручки чемоданов врезались в пальцы, Нина подбадривала нас, и потому мы шли снова…

Я любила их. И потому они скучали, когда я отлучалась, и обижались, когда их снова разделили по отрядам, а я стала отрядной вожатой не только для них.

Я гордилась ими — они всегда были аккуратными и в общем дисциплинированными и этим задавали тон многим. Они были довольны, когда я ставила их в пример другим.

Однако же как этого мало!

И как они благодарны — даже за эту малую малость они так много лет по-доброму помнят меня.

Право, если бы вдруг вернуть только один день из тех трудных дней, я бы постаралась сделать многое из того, что тогда упустила. Но — упаси Боже! — вернуть не только нельзя, но и не надо, потому что каждый из тех дней был днем войны…

И поэтому мне теперь ничего не прибавить, не убавить.