Мой Артек

Шестого июля 1941 года мы закрыли лагерь в Крыму и уехали в сторону запада, поближе к родным местам, для начала в Подмосковье. Организации, ведавшие нашей эвакуацией, видно, как и мы, верили в скорое окончание войны. Потом Артек был отправлен в сторону южную — по Волге мы на больших теплоходах «Правда» и «Урицкий», от которых дети пришли в восторг, уплыли в Сталинград, а оттуда уехали на берег Тихого Дона, в казачьи места, в опустевший Нижне-Чирской дом отдыха. Сейчас, пожалуй, и не узнать, кто же был тем человеком, которому хотелось хоть в какой-то мере дать детям ещё побыть артековцами, ещё пожить в благословенных краях. Если говорить об учреждениях, то это были, само собой разумеется, отделы школ и пионеров ЦК ВКП (б) и ЦК ВЛКСМ. Горячая степь пахла полынью и виноградниками, Вешенская была рядом, и я увидела живых героев «Тихого Дона», только что прочитанного перед самым отъездом в Артек. Впечатление было поразительным с момента выезда в донскую степь: я стояла в кузове открытого грузовика, навстречу несся горячий шолоховский ветер, ливневым потоком стлались по земле ковыли и клубились в небе густые лиловые облака. Все казаки были чубаты, как Григорий Мелехов, все казачки красивы, как Анфиса. Только вот — война была. И казаки с песней «ковыльная, вешенская сторонка» полк за полком уходили на фронт. Однажды я нагляделась на эти уходящие полки, задрожала, заплакала. Рядом стояла казачка в белом платке, туго повязанном под подбородком. Бледная, губы закушены, голова откинута назад.

— Чего ревёшь, дура, — сквозь зубы процедила, — мужики на святое дело пошли. Кацапка,[2] видно, коли ревешь, когда нельзя…

Лето мы прожили на Дону, как в раю. Осенью надо было уезжать из неотапливаемых дач. Снова вернулись в Сталинград, поселились в школе на Кронштадтской улице. Трудная была зима. В конце её, в 1941-м, фронт приблизился и к Сталинграду. Воздушные тревоги по ночам… Я отводила детей в котельную школы, в бомбоубежище, сама лезла на крышу сбрасывать зажигалки. Помню перекрещенные в небе шпаги прожекторов, первый сбитый немецкий самолет, первую бомбежку — на моих глазах распался надвое трехэтажный дом и взлетел вверх уму непостижимой тучей пыли.

9 мая 1942 года мы покинули Сталинград. Три долгих года оставалось до Победы.

О наших днях и ночах в Сталинграде можно рассказывать много. Главное, что мы увезли оттуда, умещается в двух словах — «Сталинградский фронт». Мы следили за мужеством людей этого фронта не только по военным сводкам, но и по шефству над госпиталями, их становилось в Сталинграде все больше. Ребята помогали госпиталям как умели и самую большую радость доставляли раненым своими концертами. У меня до сих пор звучит в сердце резковатый, сильный голос Ады Салу и песня, любимая песня сталинградцев:

Грозно катился в кровавой мгле
Сотой атаки вал.
Злой и упрямый, по грудь в земле
Насмерть солдат стоял.
Знал он, что нет дороги назад —
Он защищал Сталинград.

Песня была удивительной — и по поэтической силе слов, и по силе тревожной и упрямой мелодии. Мы знали — слова и музыку сочинил какой-то лейтенант Сталинградского фронта, кажется, его фамилия была Жарков. Ада услышала ее в госпитале водников, над которым Артек шефствовал, она так и называлась — «Песня Сталинградского фронта», и я не понимаю, почему теперь эта песня оказалась незаслуженно забытой. Я не знаю, что сталось дальше с автором «Песни Сталинградского фронта». Но хочется думать, что именно его я видела в редакции «Огонька» несколько лет назад. Это было в день Победы, 9 мая, и в гости к нам пришли ветераны войны Свердловского района Москвы. Генерал, руководивший встречей, рассказывал о своих боевых друзьях, они улыбались чуть смущенно, чуть снисходительно. И вдруг я услышала — «… лейтенант Огонь…» Лейтенант Огонь! Я никогда его не видела, но помнила всю жизнь. О нем в 1942 году говорил весь Сталинградский фронт. Этот лейтенант, шестнадцатилетний долговязый мальчишка, обманув, как и многие в годы войны, свой военкомат, приписал себе два года и попал на Сталинградский фронт, на переправу через Волгу, простреливаемую с высокого берега без каких бы то ни было препятствий. Но переправа должна была существовать — по ней перевозили на восточный берег Волги раненых, оттуда переправляли оружие и продовольствие. И — злой и веселый, как черт, — владел переправой шестнадцатилетний лейтенант, получивший прозвище «Огонь». Он по многу раз переправлялся через Волгу, легендарный оттого, что его не брали ни пули, ни осколки, оттого, что уцелевали все, кто переправлялся вместе с ним, и оттого, что он поливал вражеский берег огнем из своего автомата да еще огнем злых острот, от которого на обстреливаемых катерах раздавались взрывы хохота…

«… Лейтенант Огонь…» — говорит генерал. Я собираюсь вскочить, как только генерал закончит, расспросить его о лейтенанте. Но генерал говорит: