Мой Балканский рубеж. Исповедь русского добровольца

Возможно, из недр посольства нашей Родины нам отвечал автоответчик, возможно, тот же самый работник, что дежурил вчера (которому мне так хотелось заехать в морду). Впрочем, в этот момент я был уверен, что все чиновники, представляющие моё многострадальное Отечество за рубежом, говорят одинаковым голосом и обязаны, согласно инструкции, повторять, копируя автоответчик, одно и то же в ситуации, когда соотечественники обращаются к ним за помощью. Потому как внутри у них вместо сердца и, тем более, души, всякие железочки, проволочки, в лучшем случае, электронные платы. Другим в ведомство Андрея Козырева, похоже, просто путь заказан.

Слабеньким пунктиром в закоулках сознания мелькнул и другой, почти реабилитирующий российских дипломатов, образ, навеянный просмотренными фильмами и прочитанными книгами: будто царит в нашем посольстве сейчас аврал с привкусом грядущей мировой войны, и все сотрудники в спешном порядке жгут, рвут, а, может быть, и… едят секретные документы. Разумеется, в такой ситуации не до соотечественников!

Хорошо, что в моём восприятии действительности ещё осталось место для проблесков юмора. Только света от этого в действительности не прибавлялось. Что мы имеем в сухом остатке: аэродром разбомблен, в посольстве Родины, если называть вещи своими именами, нас послали в известном направлении, телефоны сербских друзей по-прежнему молчат. Что делать? Пытаюсь ответить на этот вопрос даже в письменном виде, примостив блокнот на коленях на уже знакомой лавочке сквере.

Вместо конкретных слов, призванных составить что-то вроде инструкции к действию или рецепта выживания шариковая, ручка рисует человечков, какие-то квадратики и треугольники, которые при определённой фантазии можно представить частью фантастического орнамента. Можно представить… можно и не представить. Ещё эти квадратики и треугольники здорово смахивают на рисунки душевнобольного.

Может быть, я, действительно, того… начинаю сходить с ума. А вот на это у меня никакого права нет. Мало того, что самому мне надо непременно вернуться в Москву, я ещё лично отвечаю за то, чтобы туда обязательно попал мой спутник, уже не на шутку начинающий раздражать меня своим агрессивным нытьём, фотокор Артём. По-человечески это на моей совести, ведь именно я подбил его на эту командировку.

Похоже, он чутко сканирует все мои внутренние угрызения и в очередной раз заводит до тошноты знакомую пластинку:

– И чего я с тобой поехал… На фига мне всё это упёрлось… Мои дома в Москве с ума теперь сходят… Знал бы…

Наверное, по многократности и монотонности всех этих аргументов мой спутник может успешно конкурировать с братьями-сербами с их поминанием по любому поводу (а чаще без всякого повода) пресловутой темы всесильного С-300. Что же касается всуе обронённого «знал бы…», то впору вспомнить очередную банальность про то, что жизнь человеческая, равно как и история человечества, сослагательного наклонения не терпит. Растолковывать эти банальности своему спутнику я не стал, а вот до ближайшего телефонного пункта довёл, и переговоры с Москвой заказал. Эти переговоры я был готов оплатить Артёму с единственным условием – чтобы он успокоил своих домашних, не описывал в мрачных тонах обстановку, точнее вместил ситуацию в сухой, но совершенно мужской рапорт: всё в порядке, работаем, скоро вернёмся. На мгновение задумавшись, он отказался. Я не стал уточнять причин. Наверное, в каждой семье на протяжении многих поколений складывается свой очень специфический микроклимат, который постороннему понять и принять очень непросто.

Москва на удивление очень быстро ответила Белграду. Тот самый сухой рапорт, который я безуспешно пытался рекомендовать Артёму, пришлось озвучивать собственной жене. Уложился в куцые определённые заплаченными деньгами минуты.

Кстати, о деньгах. Командировочных в редакции мы не получали (уже отмечалось, что иначе и командировка наша не состоялась бы). «Принимающая сторона» в лице моих друзей-сербов карманных и прочих расходов нам не выдавала (тут никаких претензий, спасибо, что оплатили проживание, помогли с организацией сбора материала и т. д.). Артём счёл возможным отправиться в этот вояж, не имея ни доллара, ни марки в кармане. У меня было 350 долларов собственных, что называется, на крайний случай, денег. Полтинник «американских» денег я поменял на динары ещё по прилёту в ныне уже не существующем аэропорту. Что-то ушло на пиво, кофе и прочие пустяки в Приштине, что-то ушло на хлеб и молоко, которыми позавтракали утром на уже известной лавочке, на последние динары были заказаны эти переговоры. Оставшимся трём стодолларовым бумажкам оставалось присвоить звание трижды неприкосновенного запаса, а ещё лучше просто забыть о них: никто не мог сказать, что нас ждёт. Собственно, о них я пока Артёму ничего и не говорил. Была ещё, буквально соскобленная по карманам мелочь металлическая. На них я купил две буханки не совсем чёрного, но уж точно не белого местного хлеба.