Мой белый

– Понимаешь, иногда, чтобы написать картину, нужно особенное вдохновение. Какой-то толчок, эмоция, импульс, электричество…

– Этот человек ударил тебя током?

– Можно и так сказать. Да, пожалуй, именно так. Я увидела его в музее. Он смотрел на картину моего любимого художника. И мне захотелось, чтобы он так же посмотрел на меня.

– На твою картину?

– На меня.

– Ты еще любишь Веру?

– Я очень люблю Веру. Я и не собиралась переставать ее любить.

– Почему ты не скажешь ей?

– Я говорю это каждый день.

– Но почему ты не скажешь так, чтобы она услышала?

– Я боюсь, что она больше никогда меня не услышит.

– Попробуй кричать.

Наверное, это самый дельный совет, который я когда-нибудь давала: попробуй кричать. В раннем детстве я часто использовала этот прием – кричала так громко, что в конце концов получала то, что хотела.

Мама печально улыбнулась и потрепала меня по макушке, как собачку.

– Криком ничего не добьешься, малыш. Ты просто ей передай.

Восемь лет спустя я понимаю, что дело было не только в картинах. Точнее, совсем не в них. Что вдохновение – это следствие, а не причина. Сейчас, когда я так люблю Леню, я понимаю, что могу петь, танцевать, жить, и всего этого мне ужасно хочется – до того иногда, что невозможно просто сесть и сидеть, нужно бежать, бежать, бежать, чтобы можно было начать петь, иначе эта песня разорвет меня изнутри. Это значит, что мама уже не любила Веру, поэтому она ей изменила? Что она нашла кого-то, с кем внутри ей вот так хотелось бежать? Ломая все на своем пути.

Но тогда я передала Вере мамины слова. Вера кивнула и сказала:

– Посмотрим кино?

– Про любовь? – спросила я в надежде, что это станет продолжением темы, ее развитием, хотя бы каким-нибудь импульсом и током.

– Нет, милая. Давай детектив. Про любовь я, пожалуй, сейчас не выдержу.

Моя коробка – сую руку внутрь и выуживаю квадратный выцветший снимок. Там мама и я, стою в костюме Мальчика-с-пальчика на итоговом спектакле нашего кружка театрального мастерства. На фото нет Веры, поэтому слева от меня стоит наша классная. На ней юбка-карандаш и ярко-красные губы, я подумала, что это по-настоящему стойкая помада: через столько лет отчетливо видно только ее. Мама и я – обе блеклые, уставшие, взмокшие – выглядим нелепо и оттого счастливо-идиотски, и если не знать, что за этим фото год одиночества и перетягивания меня как каната, а также десять стадий принятия нашего нового статуса, можно решить, что это был классный вечер.

Вечер был классный. Вера не пришла.

Мама записала для нее видео на телефон, я переслала его Вере по электронной почте. Вера пересмотрела видео одиннадцать раз, причем одиннадцатый – при мне, похвалила меня и сказала, что это прекрасная роль и я подхожу под нее идеально – лучше всяких реальных мальчиков.

Я спросила ее, не придет ли она к нам на ужин, хотя бы по случаю окончания начальной школы, и Вера сказала, что будет этим вечером в больнице. Я спросила, может ли она прямо сказать, придет ли она когда-нибудь? Завтра? В следующий четверг? И Вера сказала прямо:

– Нет.

Я заплакала, и Вера сказала:

– Может быть.

Я заплакала еще сильнее. Тогда Вера сказала:

– Криком это не решить, малыш.

И я закричала:

– Да вы даже говорите одинаково! Почему вы не можете! Просто! Быть! Вместе!

– Это никогда не бывает просто, – сказала Вера и отвернулась к плите, где что-то отчаянно зашкварчало.

Так Вера стала первой женщиной в мире, которая стояла у плиты в момент, когда котлеты горели и превращались в угли, и не знала об этом.

Глава 15 Ждать

Всю жизнь я чего-то жду. Уметь ждать – одно из лучших моих умений. Сначала я ждала Деда Мороза, потом дня рождения, потом поездки в Диснейленд, потом когда мама и Вера помирятся, потом – поездки в финский лагерь, потом зимы – впрочем, зиму я жду всегда. Я люблю снег, это моя стихия, фон для самых важных событий, универсальный хромакей.

Снег все делает красивее, тише и торжественнее – любое ожидание кажется не таким уж и долгим, когда вокруг снег. Посудите сами: весь город и магазины переодеваются к Новому году уже с начала ноября, как раз после первого снега. Ноябрь – короткий месяц и проходит быстро. Потом декабрь – ожидание каждого нового дня вместе с адвент-календарем, а ну как в окошке покажется новая игрушка, более заковыристая шоколадка? Все время ждешь завтра, и оно наступает. Потом январь – месяц длинных праздников, а праздники пролетают быстрее всего, вы знаете, несколько длинных будней, в самые жестокие, крещенские, морозы, и вот – февраль. Атавизм, ускользающий хвост зимы, двадцать восемь дней ожидания среди снегов.

Что-то еще?

Еще: мчишься на санках с несерьезной горки, сразу после уроков французского, варежки в подтаявших липких комках, губы свело морозом, а я кричу Альке, кубарем летящей в своих красных штанах: «Кувыркайся, кувыркайся, жопа rouge!» и никто не грозит в окно, потому что окно на восьмом этаже и оттуда не видно.

Зима! Зимой я всегда веду себя как-то не так.