Мой белый

И запахи по квартире вились узорчато, коптили потолок, лизали лампочку, и его – такое чье-то, такое неважное – «давай уедем вечером, не могу я в чужих постелях» упало в мое самое обреченное «но ведь они уже постелили, неловко, я же с тобой, какая разница?», да там и осталось. И сразу захотелось плакать или зацеловать его до обморока – одно из двух, как бы прощаясь – и я выбрала смешанное.

Потом настало самое время разлить по чашкам из кофейного набора – чешский хрусталь и полпинты болгарского фарфора – не разбейте, бабка убьет! – остатки «Алазанской долины» или ненавистного брюта. На заметку: «Алазанская долина» – вино для монахов, «Алазанская долина» – чертово красно-белое пойло, «Алазанское долина» – не маркированное ни в одной из стран, «Алазанская долина» – от нее ни разу никому не было дурно, «Алазанская долина» – грош цена бесценному этому продукту – 102 рубля отечественных денег, спасибо, это был конец рекламного ролика. И еще – никогда, никогда не пейте ужасный этот брют.

Мы выпили, и как ни тянули время – пришлось ложиться спать. Я глаза не могла закрыть, оттого что все плыло и плясало, и открытыми не могла оставить – формалиново тянуло спать. Одна надежда была: скоро утро и вновь зашастают троллейбусы – дребезжащие стеклянные леденцы с горящими адресами назначения.

И я уже знала, что мой адрес назначения – твой.

«Ты так странно вчера на меня смотрела, мне казалось, что ты меня ненавидишь», – сказал он мне, а я и не знала, куда прятать свои измученные ожиданием глаза, как рассказать, что все, что мне нужно, – чтобы он наконец отпустил меня.

«Что ты делала сегодня ночью?»

Все просто: я обнимала тебя, как в последний раз, потому что именно в последний раз это и было.

«Много пили вчера. Не помню», – сказала я. Но я помню, конечно. Помню, как руки болели от желания тебе написать. Как теряла сознание и нить беседы от одного случайного упоминания твоего имени. Как я купила тебе открытку в ларьке у метро со всяким барахлом – с прикольным котом в зеленой шерстяной шапке и приклеила к ней письмо. И подумала еще: даже если тебе не понравится текст, то по крайней мере открытка довольно милая.

Там было написано «Вера, верь мне».

Глава 39 Глобус мира

«Здравствуй, Саша. Я часто вижу тебя во сне. Вижу неотвратимо. Иногда мне кажется, что это безумие, иногда дает эффект глюкозы. Почему мысленно я каждый вечер ложусь в постель с тобой? Почему не могу сделать так, чтобы снились драконы с хвостами из папье-маше? Политические деятели? Космические пространства? Я вижу сны или страшные, или сладкие, но их потом все равно хочется запить, зажевать, засмотреть телевизором. Я уязвима и не то чтобы сильна, как мне казалось раньше. С каждой минутой я люблю тебя все сильнее, хоть мне и странно теперь думать о тебе как о любовнице. Ты всегда была очень хрупкой, и мне жаль, что я так и не уберегла тебя от себя.

Помнишь, однажды мы ели квашеную капусту и спорили, какого цвета у меня глаза. Ты зашла с солнечной стороны, попросила меня снять очки и долго смотрела в мои глаза. Мне казалось, что они кончатся – слишком много света сразу. У тебя мягкий и бархатный взгляд, он всегда меня возбуждал. Я пишу это и думаю, могу ли я так писать.

В детстве я очень хотела глобус. Однажды не выдержала и украла его из школы. Глобус был круглый, с надломанной подставкой и немного выцветший от солнца. Я несла его осторожно, перед собой, как древнюю вазу, и в набитом троллейбусе он больно упирался мне в живот. К сожалению, у меня не было своей комнаты. Я всегда делила пространство с братом. Так что существовал заваленный хламом угол и кресло-кровать, под которую ссыпались все бывшие в употреблении вещи. Там они терялись и забывались до Нового года, когда меня с криком и скандалом заставляли отодвинуть свое пристанище и вымести тонны пыли. Глобусу я отвела место на шкафу. Пришлось подвинуть книги и встать на цыпочки. Не думаю, что ему кто-то обрадовался. «Очередную шарманку приволокла пыль собирать», – откомментировала бабушка. А я гордилась собой. В моих мечтах, воспитанных советскими фильмами про школьников, у человека должен быть стол с лампой, глобус или карта полушарий на стене. Конечно, карта полушарий – это более объемно, но мне не разрешили портить эстонские обои. Зато глобус крутился. И я его крутила.

На голубом пространстве своего пыльного круглого мира я видела только горы и моря, остальное меня занимало не очень сильно – географию я никогда не любила. Весь смысл глобуса состоял в том, чтобы обладать им.

Наверное, так и с тобой.

Ты спрашивала, в моей ли это привычке – обладать чем-то?

С тобой мне казалось, что важнее принадлежать.

Но ты видела это иначе.