Мой Бердяев

Бердяев, может быть, единственный мыслитель Серебряного века, чье значение не только не утрачено до и пор, но сохранится и в будущем. Прихотливые, искусственные концепты тогдашней религиозной философии – София, Третий Завет, Дух – Мать и т. п. – играют в его трудах минимальную роль. Бердяев не метафизик, и философствует он от собственного опыта. Его дискурс втягивает в себя уже после нескольких прочитанных строк, с субъектом текста сразу отождествляешься. В «Самопознании» – лучшей его книге, компендиуме творческой личности – слово «я» на каждой странице встречается десятки раз; в прочих сочинениях Бердяева это «я» неизменно подразумевается. Читатель, подчиняясь магии слова «я», естественно сливает свое собственное «я» с «я» Бердяева. Ведь тайна человеческой экзистенции, на которую указывает слово «я» – в ее (экзистенции) универсальности при всем многообразии индивидов, заявляющих о своем существовании с помощью данного странного звука, идущего из недр бытия[102]. Бердяев писал свои труды так, что текст фиксировал сам процесс его философствования – запечатлевал «творческий акт, совершаемый в мгновение настоящего»[103]. Читатель по сути повторяет этот акт – деобъективирует (как сказал бы сам Бердяев) текст, оживляет теперь уже в читательском сознании. Данный тип Ich – Philosophie – самый благоприятный для передачи авторского опыта, первичных интуиций, откуда произрастает философская концепция. Отождествляясь с Бердяевым, соглашаешься с ним, любишь его «как самого себя», признаёшь его личную правоту. Несомненная гениальность Бердяева, его «творческая мощь» вместе с языковым эффектом я – дискурса порождают соблазн признать правоту и за учением Бердяева – самой его философией, извлеченной из события философствования и оторвавшейся от цельного бердяевского феномена. Правда, храня верность своему призванию, своему жизненному контексту, читателю все же несложно освободиться от чар бердяевской словесной магии, преодолеть обаяние этой высокой личности. Выйти к другому слиться с другим до самозабвения – чтобы затем возвратиться к себе с памятью о бытийственной встрече: таков элементарный акт гуманитарного познания, принцип науки о духе, – если угодно, событийный атом бесконечного диалога. С Бердяевым возможен такой диалог, и он всегда будет новым, свежим. Экзистенциальная философия Бердяева никогда не превратится в реликт, не станет предметом для гуманитарной палеонтологии. Мысль Бердяева навсегда удерживает в себе жизнь и дух.

Философское точнейшее слово на глазах у читателя рождается из бердяевского опыта – живой интуиции бытия. Бердяев – философ прав, его философия истинна – истинна в смысле ее адекватности личности Бердяева. По своему происхождению бердяевское учение о свободном человеке – творце – это самопознание, и ничем другим Бердяев никогда не занимался. Самопознание – это не только название его итогового труда, это его философский метод. Бердяев смотрит в темную глубину собственного «я» и пытается воспринять черты своего «внутреннего человека». Это возможно, согласно антропологическому мифу Бердяева, лишь с помощью внутреннего духовного света. «Я должен быть Солнцем!» – как заклинание повторял Бердяев строчку своего любимого мистического поэта XVII в. Ангелуса Силезиуса[104]. И это было не только мечтой – Бердяев опирался на свои переживания мистического света, открывающие ему разного рода бытийственные смыслы. Втайне, вероятно, Бердяев считал себя посвященным, – в эпоху Серебряного века искали посвящений – не только в европейских оккультных кругах, но и среди православных старцев. В «Самопознании» рассказывается о спонтанном «озарении» и переходе Бердяева от подавленности грехом к великому «творческому подъему»: это был жизненный кризис, в котором и зародилась самобытная бердяевская философия. «Наиболее важные для меня мысли приходят мне в голову, как блеск молнии, как лучи внутреннего света»[105]: Бердяев бы мистиком от природы, это не надуманная роль. Здесь его дар сопоставим только с гениальностью Флоренского – гениальностью иного, пассивно – созерцательного типа.