Мой брат – Че

Потом меня перевели в тюрьму в Вилла Девото, что на улице Бермудес, в пригороде Буэнос-Айреса. Это было грязное место, череда высоких бетонных зданий, датирующихся 1927 годом. Для меня стало приятным сюрпризом, когда я встретил там по приезде Вивиану. Мы тогда еще не понимали, что нам посчастливилось стать официальными заключенными, осужденными. Когда ты оказался в системе, становилось сложно – но не невозможно, как мы вскоре увидим, – заставить нас исчезнуть. Наши родственники, по крайней мере, знали, что с нами случилось и где мы, в отличие от тысяч семей будущих жертв диктатуры, о которых просто ничего не было известно, и там люди мучились неопределенностью в течение многих лет. Нам очень повезло в том, что нас арестовали до переворота. Потому что потом хунта поставила на поток ремесло репрессий, по-любительски начатое «Тройным А». Мы думали, что уже знаем, что такое ужас. Но то, что ожидало Аргентину в конце 70-х годов, оказалось гораздо хуже.

* * *

Несмотря на риски, связанные с нашим именем и моим статусом «подрывного элемента», моя сестра Селия сразу же бросились в Девото, узнав о моем тюремном заключении. Что касается моего брата Роберто, то он решил еще раз поработать моим адвокатом. Это было опасно. Репрессивный аппарат уже подвергал нападениям родственников задержанных. Со времени моего первого задержания террор только усилился. Адвокатов политических заключенных начали отправлять в ссылку, или они просто исчезали. Некоторых пристрелили, как уличных собак; других похитили. В «свинцовые годы» военные развернули против них такую охоту, что скоро мог остаться только один человек, способный защищать нас. Двое из последних, кто имел мужество противостоять хунте, были адвокаты Броккен и Анхел Херардо Писарелло. Последний был похищен 24 июня 1976 года, а затем его имя добавилось к списку «исчезнувших». Его изуродованное тело, с руками, связанными за спиной, было обнаружено несколько дней спустя. Тем не менее Роберто для моей защиты объединился с другим адвокатом из Росарио, с Делией Родригес Арайя, женщиной необычайной смелости. Это оказалось бесполезно. Судебный процесс мог легко длиться и тысячу лет или не происходить вообще. Не было никого, к кому бы можно было обратиться за помощью. Мы были совершенно бесправны. Мы теперь были просто никто.

Однажды я увидел Вивиану. Друзья назначили нас крестными для своего новорожденного. Требовалось, чтобы крещение проходило в тюрьме, и нас нужно было собрать в одном месте, пусть даже и на несколько минут (подобные уловки скоро перестали быть возможными). Таким образом, мы оказались у купели в часовне. После этого я больше не видел Вивиану в течение восьми лет, трех месяцев и двадцати трех дней – именно столько продолжалось мое содержание в тюрьме.

* * *

Аргентинские тюрьмы были суровы. С людьми там обходились отвратительно. Условия жизни в Девото были особенно ужасны. Одной из основных причин смерти в тюрьме был отек легких. Тюремщики избивали пленника так сильно, что удары вызывали глубокие поражения в легких. Нас держали по несколько человек в одной камере, и мы были перемешаны с обычными заключенными. Коррупция была ужасной. Огромный бюджет, который получала государственная тюрьма, должен был покрыть потребности трех тысяч заключенных, но начальство рассовывало деньги по карманам, мучая нас голодом. Мясо, которое предназначалось для нас, продавалось у местных мясников. Надзиратели продавали гомосексуалистов для утех состоятельным заключенным. Политические заключенные возмущались подобным гадством. Мы писали жалобы, но ничего не менялось. Поэтому мы приняли решение начать голодовку. Чтобы ее прекратить, нас перевели в другие тюрьмы. Так или иначе, политические заключенные что-то меняли в этом отношении. Мы шумели, и у нас еще оставались контакты на воле, имелись люди, которые могли рассказать о сложившейся ситуации. Это мешало коррумпированному префекту и его клике, и они предпочитали обычных заключенных, как правило, более податливых.

Я был переправлен с некоторыми моими товарищами на самолете «Геркулес» в тюрьму Роусон, что рядом с Трелью[70], в Патагонии. Это «перемещение» положило начало тому, что я потом назвал тюремным туризмом. За восемь лет меня переводили пять раз: из Девото в Роусон, из Роусона в Девото, из Девото в Ла-Плату, из Ла-Плата в Сьерра-Чика, а из Сьерра-Чика потом снова в Росон. Условия содержания в тюрьмах с каждым переводом ухудшались.

Роусон был предназначен для осужденных, и это была своего рода колония, затерянная в глубине враждебной земли, продуваемой ледяными ветрами Атлантического океана, и находилась она в 1100 километрах к югу от Буэнос-Айреса. Ее изоляция затрудняла посещения, если не сказать, что делала невозможными. Отрыв нас от наших близких – в этом и состояла искомая цель, наряду с нашим психологическим, а также физическим и психическим разрушением.