Мой брат – Че

Религия тоже была представлена в Роусоне, но как! Капеллан – он имел воинское звание – был садистом, который называл нас террористами, убийцами, грязными леваками и даже лично проводил суровые допросы… во имя Господа. К счастью, его заменили на архиепископа Комодоро-Ривадавии, монсеньора Моуре, с которым у меня завязалась большая дружба[71]. Архимио Моуре был настоящим христианином. В первый раз, когда он позвал меня на исповедь, я признался в том, что являюсь атеистом. Он ответил, что это не важно. Он явился не с целью обратить в свою веру, а в роли предлагающего возможность человеческого и просто приятного общения. Большинство заключенных стали ходить на мессу каждую неделю, просто чтобы его послушать.

Репрессивный аппарат все более внимательно наблюдал за посетителями. Одной близости к политическим заключенным было достаточно, чтобы подписать себе смертный приговор. Родители Вивианы никогда ее не посещали. С ней поступили не как со мной (на самом деле она провела восемь лет в тюрьме в Вилла-Девото, в камере № 90, на третьем этаже, в отделении № 5, не видя ни солнца, ни луны). При ужесточении режима и первых отголосках массовых исчезновений, дошедших до нее в тюрьме, она испугалась за родителей и попросила их немедленно покинуть страну. Они жили в Кордове. Но, вместо того чтобы уехать в изгнание, они тайно переехали в Авелланеду, пригород Буэнос-Айреса – она не знала, на какой они жили улице – и ушли в подполье. Однажды, в октябре 1977 года, детскую подругу и сокамерницу Вивианы Стеллу посетили ее трое маленьких детей. Они прибыли из Авелланеды и рассказали ей кошмарные вещи: их отец бесследно исчез, а через несколько недель за ним последовал и его друг, забравший их к себе. Пара пенсионеров из квартала взяла на себя заботу о них после этой двойной трагедии. Через несколько дней и их, в свою очередь, постигла та же участь. Травмированные этими последовавшими друг за другом исчезновениями дети забыли, как звали эту пару. Но, услышав эту историю и описания, Вивиана с ужасом поняла: эта пара – это были ее родители. То есть ее предупреждение оказалось бесполезным. Им было по шестьдесят лет, и они никогда не вмешивались в политику. После освобождения Вивиана получила информацию о том, что они были похищены, доставлены в тайный центр содержания Кампо-де-Майо, их там пытали, а затем сбросили живыми с самолета в реку Ла-Плата. Эти события произошли в сентябре 1977 года. Я узнал об этом уже после выхода из тюрьмы.

* * *

Воспоминания о моих арестах сегодня спутались. Просто каждый день был похож на предыдущий. Тем не менее я помню некоторые ключевые даты и некоторые поразительные истории. Да простит меня читатель, если я вынесу что-то на страницы этой книги в случайном порядке.

Следует разделять периоды «до» и «после» переворота. В 1975 году у нас имелись радиоприемники, газеты, посещения, часы прогулки во дворе. Начиная с 24 марта 1976 года все это было отменено. Режим содержания политических заключенных ощутимо ужесточился. Группы военных теперь стояли во дворах, направив свое оружие на окна камер. Постоянно происходили побои, обыски, угрозы, оскорбления.

Я дважды находился в Роусоне. Никогда не понимал, что я там делаю, не понимал я и смысл этих задержаний. Во второй раз меня заперли в холодной камере, без матраса и без одеяла, в результате чего я подхватил ревматизм, которым страдаю и до сих пор, плюс у меня обострился гепатит, которым я заразился еще до тюремного заключения.

В общей сложности я провел в карцере три с половиной года. Мой самый длительный период полной изоляции продолжался шесть месяцев. Я ходил и думал, да там ничего другого и нельзя было делать. Они кормили меня так плохо, что у меня не было сил, чтобы заниматься физическими упражнениями. Я потерял ощущение времени и пространства, а также того, что происходило не только за пределами тюрьмы, но и в коридоре, в нескольких метрах от меня. Но время от времени до меня все же доходила какая-то информация. Когда заключенный находился в карцере, изолированный от других, иногда удавалось общаться либо через туалет, либо через щели в стенах, либо при помощи азбуки Морзе. Если удавалось понять сообщение, надо было постучать по стене один раз, в противном случае – два раза. Эти контакты, даже краткие и отдаленные друг от друга по времени, не позволяли нам совсем сойти с ума. Тем не менее я какое-то время даже страдал галлюцинациями. Карцер, куда меня бросили, был темным, с закругленными углами, и я не имел права из него выходить. Там была отдушина в потолке, позволявшая определять, день сейчас или ночь. В некоторых тюрьмах пищу передавали через щель. Невозможно было даже увидеть, кто ее принес. В других – надзиратель открывал дверь, но было бы даже лучше не видеть его физиономию. Виктор Гюго как-то сказал, что самый последний из людей – это не заключенный, а тюремщик. Там имелись, вероятно, и не такие плохие люди, как остальные, но все они все равно были ужасны. Надо было обладать совсем исковерканным сознанием, чтобы выбрать такую профессию!